Джером Сэлинджер - Рассказы
— Рад это слышать.
— Мама была чрезвычайно интеллигентный человек и весьма страстная натура во многих отношениях. — Она посмотрела на меня с обостренным вниманием. — А как вы находите, я страшно холодная натура?
Я сказал, что вовсе нет, — как раз наоборот. Потом назвал себя и спросил, как ее зовут.
Она помедлила с ответом.
— Меня зовут Эсм. Фамилию свою я лучше пока не назову. Дело в том, что я ношу титул, а может быть, на вас титулы производят впечатление. С американцами, знаете ли, случается.
Я ответил, что со мной такое вряд ли случится, но, пожалуй, это мысль — пока пусть своего титула не называет.
Тут я почувствовал сзади на шее чье-то теплое дыхание. Я повернулся, и мы чуть было не стукнулись носами с маленьким братом Эсме. Не удостаивая меня вниманием, он обратился к сестре, проговорив тонким, пронзительным голоском.
— Мисс Мегли сказала — иди допей чай! — Выполнив свою миссию, он уселся между сестренкой и мной, по правую руку от меня. Я принялся разглядывать его с большим интересом. Он был просто великолепен — в коротких штанишках из коричневой шотландской шерсти, темно-синем джемпере и белой рубашке с полосатым галстучком. Он тоже смотрел на меня вовсю своими зелеными глазищами.
— Почему в кино люди целуются боком? — спросил он напористо.
— Боком? — повторил я. Эта проблема в детстве мучила и меня. Я сказал, что, наверно, у актеров очень большие носы, вот они и не могут целоваться прямо.
— Его зовут Чарльз, — сказала Эсме. — Чрезвычайно выдающийся интеллект для своего возраста.
— А вот глаза у него безусловно зеленые. Верно, Чарльз?
Чарльз бросил на меня тусклый взгляд, какого заслуживает мой вопрос, и стал, извиваясь, сползать со стула, пока не очутился под столом. Наверху осталась только его голова: запрокинув ее, словно делал «мостик», он лег затылком на сиденье стула.
— Они оранжевые, — процедил он, обращаясь к потолку. Потом поднял угол скатерти и закрыл им свою красивую не-проницаемую рожицу.
— Иногда он очень выдающийся интеллект, а иногда не очень, — сказала Эсме. — Чарльз, а ну-ка сядь!
Чарльз не шевельнулся. Казалось, он даже затаил дыхание.
— Он очень скучает по нашему отцу. Отец пал в бою в Северной Африке.
Я сказал, что мне очень жаль это слышать.
Эсме кивнула.
— Отец его обожал. — Она задумчиво стала покусывать заусеницу. — Он очень похож на маму, я хочу сказать — Чарльз. А я — вылитый отец. — Она снова стала покусывать заусенец. — Мама была весьма страстная натура. Она была экстраверт. А отец интроверт. Впрочем, подбор был удачный — если судить поверхностно. Но, говоря вполне откровенно, отцу, конечно, нужна была еще более интеллектуально выдающаяся спутница, чем мама. Он был чрезвычайно одаренный гений.
Весь обратившись в слух, я ждал дальнейшей информации, но ее не последовало. Я взглянул вниз, на Чарльза, — теперь он положил щеку на сиденье стула. Заметив, что я смотрю на него, он закрыл глаза с самым сонным ангельским видом, потом высунул язык — поразительно длинный — и издал громкий неприличный звук, который у меня на родине послужил бы славной наградой ротозею судье на бейсбольном матче. В кафе просто стены затряслись.
— Прекрати, — сказала Эсме, на которую это явно не произвело впечатления. — При нем один американец проделал такое в очереди за жареной рыбой с картошкой, и теперь он тоже это устраивает, как только ему станет скучно. Прекрати сейчас же, а то отправишься прямо к мисс Мегли.
Чарльз открыл глазищи в знак того, что угроза сестры дошла до него, но в остальном не проявил беспокойства. Он снова закрыл глаза, продолжая прижиматься щекой к сиденью стула.
Я заметил, что ему, пожалуй, следует приберечь этот трюк — я имел в виду способ выражения чувств, принятый в Бронксе, — до той поры, когда он станет носить титул. Если, конечно, у него тоже есть титул.
Эсме посмотрела на меня долгим изучающим взглядом, словно на объект исследования.
— Такой юмор, как у вас, называется сдержанным, да? — сказала она, и это прозвучало грустно. — Отец говорил, что у меня совсем нет чувства юмора. Он говорил, я не приспособлена к жизни из-за того, что у меня нет чувства юмора.
Продолжая наблюдать за ней, я закурил сигарету и сказала, что, когда попадаешь в настоящую переделку, от чувства юмора, на мой взгляд, нет никакого прока.
— А отец говорил, что есть.
Это было не возражение, а символ веры, и я поспешил перестроиться. Кивнув в знак согласия, Я сказал, что отец ее, по-видимому, говорил это в широком смысле слова, а я в узком (как это следовало понимать неизвестно).
— Чарльз скучает по нем невероятно, — сказала Эсме после короткой паузы. — Он был невероятно симпатичный человек. И чрезвычайно красивый. Не то чтоб внешность имела большое значение, но все-таки он был чрезвычайно красивый. У его был ужасно пронзительный взгляд для человека с такой им-мо-мент-но присущей добротой.
Я кивнул. Должно быть, сказал я, у отца ее был весьма необычный язык.
— Да, весьма, — сказала Эсме. — Он был архивист — любитель, конечно.
Тут я почувствовал настойчивый шлепок, вернее даже удар по плечу, с той стороны, где находился Чарльз. Я повернулся к нему. Теперь он сидел на стуле почти в нормальной позе, только ногу поджал.
— А что говорит одна стенка другой стенке? — нетерпеливо спросил он. — Это такая загадка.
Я задумчиво поднял глаза к потолку и повторил вопрос вслух. Потом с растерянным видом взглянул на Чарльза и сказал, что сдаюсь.
— Встретимся на углу! — выпалил он торжествующе.
Больше всех ответ развеселил самого Чарльза. Он чуть не задохнулся от смеха. Эсме даже пришлось подойти к нему и похлопать его по спине, как во время приступа кашля.
— Ну-ка, прекрати, — сказала она. Потом вернулась на свое место. — Он всем задает одну и ту же загадку и каждый раз вот так закатывается. А когда хохочет, у него течет слюна. Ну, довольно! Прекрати, пожалуйста.
— А кстати, это одна из лучших загадок, какие я слышал, — сказал я, поглядывая на Чарльза, который очень медленно приходил в нормальное состояние.
В ответ на мой комплимент он опять сполз со стула и до самых глаз закрыл лицо уголком скатерти. Потом взглянул на меня поверх скатерти — в глазах его светились медленно угасавшее веселье и гордость человека, знающего парочку стоящих загадок.
— Могу я осведомиться, где вы служили до того, как пошли в армию? спросила Эсме.
Я ответил, что не служил нигде, что только за год перед тем окончил колледж, но мне хотелось бы считать себя профессиональным писателем-новеллистом.
Она вежливо кивнула.
— Печатались? — спросила она.
Вопрос был обычный, но, как всегда, щекотливый, и так вот, сразу, на него не ответишь. Я стал было объяснять, что большинство редакторов в Америке — просто свора…
— А мой отец писал превосходно, — перебила меня Эсме. — Я сохраняю многие его письма для потомства.
Я сказал, что это прекрасная мысль. Тут мне снова бросились в глаза ее огромные часы, напоминавшие хронограф. Я спросил, не принадлежали ли они ее отцу. Эсме серьезно и сосредоточенно посмотрела на свое запястье.
— Да, — ответила она. — Он дал их мне как раз перед тем, как нас с Чарльзом эвакуировали. — Застеснявшись, она убрала руки со стола. Разумеется, просто в качестве суве-ре-на, — сказала она и тут же переменила тему. — Я буду чрезвычайно польщена, если вы когда-нибудь напишете рассказ специально для меня. Я весьма страстная любительница чтения.
Я ответил, что напишу непременно, если только сумею. Но что вообще-то я не бог весть как плодовит.
— А вовсе не обязательно быть бог весть каким плодовитым. Лишь бы рассказ не получился детским и глупеньким. — Она задумалась. — Я предпочитаю рассказы про мерзость.
— Про что? — спросил я, подаваясь вперед.
— Про мерзость. Меня чрезвычайно интересует всякая мерзость.
Я собирался расспросить ее поподробнее, но тут Чарльз ущипнул меня за руку, и очень сильно. Я повернулся к нему, слегка поморщившись. Он стоял совсем рядом.
— А что говорит одна стенка другой стенке? — снова задал он вопрос, не очень для меня новый.
— Ты его уже спрашивал, — сказала Эсме. — Ну-ка, прекрати!
Не обращая на сестру никакого внимания, Чарльз вскарабкался мне на ногу и повторил свой коронный вопрос. Я заметил, что узел его галстучка сбился на сторону. Я водворил его на место, потом взглянул Чарльзу прямо в глаза и сказал:
— Встретимся на углу?
Не успел я произнести эти слова, как тут же пожалел о них. Рот у Чарльза широко раскрылся. У меня было такое чувство, будто это я раскрыл его сильным ударом. Он слез с моей ноги и с разъяренно-неприступным видом зашагал к своему столику, даже не оглянувшись.
