Борис Васильев - Отрицание отрицания
Она замолчала, подбирая слова, потому что Павел по-прежнему молчал, слегка, правда, осовев от спирта.
— Знаешь…
Под окнами внезапно грохнул залп. Вересковский вздрогнул, спросил почти испуганно:
— Кто это? Большевики?..
— Насильников расстреляли, — улыбнулась товарищ Анна. — Но ты прав, нам пора отправляться дальше. Приляг, укройся. Я распоряжусь, чтобы собрали всех. И — в путь.
— Какой путь, какой… — заплетающимся языков пробормотал Павел. — Нет у нас пути, в руках у нас — винтовка…
И опять мчался бронепоезд, сея смерть отнюдь не империалистам, поскольку не было их отродясь на станциях и в городишках второстепенных путей. А Павел лежал на узкой койке, укрывшись с головой солдатским одеялом, да и ел только тогда, когда ему после долгих уговоров приносили котелок.
Его болезнь огорчала весь экипаж. Где-то раздобыли снятую с расстрелянного чекиста кожаную тужурку. И Павел впервые вроде бы чуть оживился, потому что спросил:
— А фуражка есть?
Принесли и фуражку. Он повертел ее, примерил даже, но потом опять уткнулся носом с стенку.
— Ожил! — решила братва. — Радости ему надо.
Разгорелся спор, что есть радость. Долго толковали, спорили, пока кто-то не предложил:
— Да девку ему надо! Мясистую, враз оживет!..
Обрадовались такому простому рецепту. Кузьме сказали, а он только плюнул с досады:
— А товарищ Анна тоже обрадуется?
И враз примолкло экипажное толковище.
В одном из захваченных местечек привели доктора. Тщательно осмотрев, прослушав и простукав Павлика, он сокрушенно вздохнул и беспомощно развел руками:
— Сильное нервное потрясение. Покой, глубокий сон, никаких волнений. Микстуру я выпишу. Два раза в день по столовой ложке, легкая диета и никакого алкоголя.
— Ну какая микстура устоит супротив спирта! — негодовала братва, с уважением, как было велено, проводив доктора и шустро сбегав за прописанным лекарством.
Однако Анна лечила, как указал местечковый врач. Поила, кормила с ложечки, регулярно давала предписанное лекарство. Только Павлу легче от этого не становилось. Он лежал на койке, с головой укрывшись от железного грохота поезда, и не хотел разговаривать. Молчал или отвечал односложно — «Да» и «Нет». И решительно отказывался гулять.
А потом ему стало значительно лучше. То ли доктор хорошо знал свое ремесло, то ли молодое тело хотело жить вопреки всем хворям, а только он начал разговаривать и даже робко улыбаться. А, главное, вставать, и его уже не нужно было волочить на руках в уборную.
Товарищ Анна была счастлива. Еще бы, ведь ее личный адъютант снова ей улыбался.
Только однажды из вояжа в уборную вернулся странным, бледным и никак не мог залезть на полку. Хотел и — не мог.
— Что с тобой? — испуганно спросила Анна.
— Голова закружилась. Гулять надо, гулять.
— Вот займем следующую станцию, и Кузьма погуляет с тобой.
— А потом куда поедем?
— На Просечную.
— Нет, я лучше здесь погуляю.
Надел чекистскую кожанку, фуражку. Сказал:
— Через час — полтора от силы.
Поцеловал Анну, вышел. А Анна велела Кузьме глаз с него не спускать. Ни на миг.
— Будет сделано, товарищ Анна.
Кузьма был предан, старателен, но шея у него отсутствовала, и голова начиналась прямо из налитых силой плеч. А коли не было шеи, то и уйти от него не представляло никакого труда, поскольку нечем было вертеть головой. Кроме того, он очень любил азартные игры, и как только застрял возле играющих в очко, Павел тут же неторопливо подался назад, вылез из толпы, постоял, озираясь, и бросился к еще не разгромленному телеграфу.
— Депешу, срочно, — сказал он телеграфисту.
— Только по распоряжению…
Вересковский сунул ему через окошко браунинг, подаренный товарищем Анной еще прежнему адъютанту. Он рисковал, очень рисковал, поскольку знал о кнопке тревоги под ногою телеграфиста. Но выхода не было, да и телеграфист выглядел трусоватым.
— Куда телеграмму?.. — голос у него дрогнул.
— Диктую. «Станция Просечная, срочно. К вам идет бандитский бронепоезд „Смерть империализму!“. Взорвите выходную стрелку, а по проходе — входную. Мобилизуйте воинские части и рабочие дружины. Огонь открывать сразу при выгрузке бандитов. Подтянуть взрывников и взорвать штабной вагон, там — командование. Подтвердите прием. Уполномоченный Берестов».
Телеграфист застучал ключом. Павел не уходил, а ждал ответа, непроизвольно втянув голову в плечи. Наконец, в ответ застучал телеграфный аппарат.
«Меры примем. Благодарим товарища уполномоченного».
Вересковский зачем-то поднял воротник кожаной чекистской куртки, и вышел. Где-то неподалеку шуровали морячки с бронепоезда, он обошел их задами, стараясь держаться подальше от центра, вышел к какому-то парку, прошел по его единственной аллее. Она кончалась задумчивой скамейкой над обрывом. Павлик, не раздумывая, прыгнул в обрыв, спустился по нему к ручью, миновал ее и, поднявшись на противоположный берег, скрылся в густом березняке.
А неповоротливый Кузьма ошалело бегал по городишку, расспрашивая
встречных о пареньке в чекистской куртке и чекистской же фуражке, но все только испуганно шарахались в сторону. Он метался весь день, рискнув появиться перед товарищем Анной лишь в сумерки. И она молча воззрилась на него.
— Сбежал?
Голос был глухим, безжизненным. Кузьма не раз слышал эту безжизненность и весь покрылся потом, ожидая выстрела в голову. Выстрела навскидку, потому что его командир стрелял без промаха.
— Так точно. И сам не пойму, вроде рядом был, и вдруг — нету его. Нигде нету
Анна отвернулась к окну, замерла. Кузьма тоже молчал, но ему вдруг показалось, что плечи Анны странно вздрогнули, словно она изо всех сил сдерживала собственные рыдания.
— Может, заблудился где, — тихо сказал он. — Завтра людей возьму, городишко вверх дном перевернем…
— Сумку! — вдруг резко выкрикнула она. — Да не эту, синюю!
Покопалась в ней, тщательно просматривая бумаги. Отбросила сумку, бумаги разлетелись по купе.
— Так и есть. Мандат пропал.
— Какой мандат?
— Чекиста, которого ты в расход пустил. То-то ему тогда фуражечка чекистская понравилась…
Замолчала, опять в окно уставилась. Кузьма, изо всех сил сдерживая дыхание, собрал бумажки, положил на стол.
— Проверь, все ли вернулись. Если все, прикажи немедленно следовать дальше.
— Куда? — растерянно спросил Кузьма.
— Прямо! — резко сказала она. — На Просечную.
— Есть на Просечную.
Он уже развернулся в узком проходе купе, когда она сказала словно про себя, не оборачиваясь:
— Нового адъютанта мне подбери. Помоложе. Ты мой вкус неплохо знаешь. Ступай.
— Ага, — сказал Кузьма и вышел, тихо, без стука притворив тяжелую бронированную дверь.
17.
Великое русотрясение, как говорила Татьяна, уже началось. Девятые валы накатывались на города и селища, на пашни и луга, на людей и скотов, беспощадно смывая их с лика Земли в бездонную пучину братоубийственной бойни. И большинство не понимало, за что оно гибнет, за что гибнут их родные и близкие, за что убивает сам, за что Святой Руси этот гнев Божий. Мольбы и проклятия, слезы и кровь черным туманом застилали горизонты, и вкус их был горше полыни. Никогда доселе, ни разу единого не переживала Россия за всю тысячелетнюю историю свою хотя бы чего-либо похожего на происходящее. Брат восстал на брата, сестра предавала сестру, и жена отрекалась от мужа.
Радуга вскинутых над Россией знамен не предвещала никакого очистительного дождя. Красное мешалось с белым, царское оранжевое — с русским трехцветным, черное анархистское — с зеленым повстанческим, и никто толком не знал, за что именно он проливает свою и чужую кровь. Все сражались за свою правду, и никто не поднял праведного меча за общую истину.
— Россия сошла с ума, — резюмировал генерал Вересковский. — Война в сумасшедшем доме то ли за лучшего врача, то ли за лучшего повара, то ли против смирительных рубашек, то ли против горьких лекарств. Я не в состоянии припомнить ни одной войны подобного рода, хотя неплохо знаю историю. Если взять интеграл сегодняшнего времени, то получим бессмысленный бунт, если попытаться дифференцировать — бунтарская бессмысленность.
На багровом фоне этой бессмысленности махровым цветом расцвели казни, которых не знало Средневековье в самые сумрачные свои времена. Выстрел в затылок и повешение, сожжение живыми в избах и паровозных топках, плети — до смерти, и железные прутья — тоже до смерти. Утопление — так целыми ротами, отравление газами — так половину Тамбовской губернии. Расстрел — так каждого пятого, третьего, второго или десятого — как начальнику вздумается. Зарывали живыми в землю, и сутками кричала и шевелилась та земля. Сбрасывали в пропасть и со старых крепостных стен, перерезали сухожилия под коленями и оставляли умирать мучительно медленной смертью, перебивали прикладом хребет, и человек долго и беспомощно корчился на земле, подобно полураздавленному червю. Да разве перечислишь все виды фантазии русского человека, когда вопрос касается казни соседа по хате?..
