Лев Толстой - Анна Каренина
крестинах внука, для которых она ездила в Петербург, и про особенную милость
государя к старшему сыну.
- Вот и Лаврентий, - сказал Вронский, глядя в окно, - теперь пойдемте,
если угодно.
Старый дворецкий, ехавший с графиней, явился в вагон доложить, что все
готово, и графиня поднялась, чтоб идти.
- Пойдемте, теперь мало народа, - сказал Вронский.
Девушка взяла мешок и собачку, дворецкий и артельщик другие мешки.
Вронский взял под руку мать; но когда они уже выходили из вагона, вдруг
несколько человек с испуганными лицами пробежали мимо. Пробежал и начальник
станции в своей необыкновенного цвета фуражке. Очевидно, что-то случилось
необыкновенное. Народ от поезда бежал назад.
- Что?.. Что?.. Где?.. Бросился!.. задавило!.. - слышалось между
проходившими.
Степан Аркадьич с сестрой под руку, тоже с испуганными лицами,
вернулись и остановились, избегая народ, у входа в вагон.
Дамы вошли в вагон, а Вронский со Степаном Аркадьичем пошли за народом
узнавать подробности несчастия.
Сторож, был ли он пьян, или слишком закутан от сильного мороза, не
слыхал отодвигаемого задом поезда, и его раздавили.
Еще прежде чем вернулись Вронский и Облонский, дамы узнали эти
подробности от дворецкого.
Облонский и Вронский оба видели обезображенный труп. Облонский, видимо,
страдал.. Он морщился и, казалось, готов был плакать.
- Ах, какой ужас! Ах, Анна, если бы ты видела! Ах, какой ужас! -
приговаривал он.
Вронский молчал, и красивое лицо его было серьезно, но совершенно
спокойно.
- Ах, если бы вы видели, графиня, - говорил Степан Аркадьич. - И жена
его тут... Ужасно видеть ее... Она бросилась на тело. Говорят, он один
кормил огромное семейство. Вот ужас!
- Нельзя ли что-нибудь сделать для нее? - взволнованным шепотом сказала
Каренина.
Вронский взглянул на нее и тотчас же вышел из вагона.
- Я сейчас приду, maman, - прибавил он, обертываясь в дверях.
Когда он возвратился через несколько минут, Степан Аркадьич уже
разговаривал с графиней о новой певице, а графиня нетерпеливо оглядывалась
на дверь, ожидая сына.
- Теперь пойдемте, - сказал Вронский, входя. Они вместе вышли. Вронский
шел впереди с матерью. Сзади шла Каренина - с братом. У выхода к Вронскому
подошел догнавший его начальник станции.
- Вы передали моему помощнику двести рублей. Потрудитесь обозначить,
кому вы назначаете их?
- Вдове, - сказал Вронский, пожимая плечами. - Я не понимаю, о чем
спрашивать.
- Вы дали? - крикнул сзади Облонский и, прижав руку сестры,
прибавил:Очень мило, очень мило! Не правда ли, славный малый? Мое почтение,
графиня.
И он с сестрой остановились, отыскивая ее девушку.
Когда они вышли, карета Вронских уже отъехала. Выходившие люди все еще
переговаривались о том, что случилось.
- Вот смерть-то ужасная!- сказал какой-то господин, проходя мимо. -
Говорят, на два куска.
- Я думаю, напротив, самая легкая, мгновенная, - заметил другой.
- Как это не примут мер, - говорил третий.
Каренина села в карету, и Степан Аркадьич с удивлением увидал, что губы
ее дрожат и она с трудом удерживает слезы.
- Что с тобой, Анна? - спросил он, когда они отъехали несколько сот
сажен.
- Дурное предзнаменование, - сказала она.
- Какие пустяки!- сказал Степан Аркадьич. - Ты приехала, это главное.
Ты не можешь представить себе, как я надеюсь на тебя.
- А ты давно знаешь Вронского? - спросила она.
- Да. Ты знаешь, мы надеемся, что он женится на Кити.
- Да? - тихо сказала Анна. - Ну, теперь давай говорить о тебе, -
прибавила она, встряхивая головой, как будто хотела физически отогнать
что-то лишнее и мешавшее ей. - Давай говорить о твоих делах.. Я получила
твое письмо и вот приехала.
- Да, вся надежда на тебя, - сказал Степан Аркадьич.
- Ну, расскажи мне все.
И Степан Аркадьич стал рассказывать.
Подъехав к дому, Облонский высадил сестру, вздохнул, пожал ее руку и
отправился в присутствие...
XIX
Когда Анна вошла в комнату, Долли сидела в маленькой гостиной с
белоголовым пухлым мальчиком, уж теперь похожим на отца, и слушала его урок
из французского чтения. Мальчик читал, вертя в руке и стараясь оторвать чуть
державшуюся пуговицу курточки. Мать несколько раз отнимала руку, но пухлая
ручонка опять бралась за пуговицу. Мать оторвала пуговицу и положила ее в
карман.
- Успокой руки, Гриша, - сказала она и опять взялась за свое одеяло,
давнишнюю работу, за которую она всегда бралась в тяжелые минуты, и теперь
вязала нервно, закидывая пальцем и считая петли. Хотя она и велела вчера
сказать мужу, что ей дела нет до того, приедет или не приедет его сестра,
она все приготовила к ее приезду и с волнением ждала золовку.
Долли была убита своим горем, вся поглощена им. Однако она помнила, что
Анна, золовка, была жена одного из важнейших лиц в Петербурге и
петербургская grande dame. И благодаря этому обстоятельству она не исполнила
сказанного мужу, то есть не забыла, что приедет золовка. "Да, наконец, Анна
ни в чем не виновата, - думала Долли. - Я о ней ничего, кроме самого
хорошего, не знаю, и в отношении к себе я видела от нее только ласку и
дружбу". Правда, сколько она могла запомнить свое впечатление в Петербурге у
Карениных, ей не нравился самый дом их; что-то было фальшивое во всем складе
их семейного быта. "Но за что же я не приму ее? Только бы не вздумала она
утешать меня!- думала Долли. - Все утешения, и увещания, и прощения
христианские - все это я уж тысячу раз передумала, и все это не годится".
Все эти дни Долли была одна с детьми. Говорить о своем горе она не
хотела, а с этим горем на душе говорить о постороннем она не могла. Она
знала, что, так или иначе, она Анне выскажет все, и то ее радовала мысль о
том, как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с
ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
Она, как часто бывает, глядя на часы, ждала ее каждую минуту и
пропустила именно ту, когда гостья приехала, так что не слыхала звонка.
Услыхав шум платья и легких шагов уже в дверях, она оглянулась, и на
измученном лице ее невольно выразилось не радость, а удивление. Она встала и
обняла золовку.
- Как, уж приехала? - сказала она, целуя ее.
- Долли, как я рада тебя видеть!
- И я рада, - слабо улыбаясь и стараясь по выражению лица Анны узнать,
знает ли она, сказала Долли. "Верно, знает", - подумала она, заметив
соболезнование на лице Анны. - Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату, -
продолжала она, стараясь отдалить сколько возможно минуту объяснения.
- Это Гриша? Боже мой, как он вырос!- сказала Анна и, поцеловав его, не
спуская глаз с Долли, остановилась и покраснела. - Нет, позволь никуда не
ходить.
Она сняла платок, шляпу и, зацепив ею за прядь своих черных, везде
вьющихся волос, мотая головой, отцепляла волоса.
- А ты сияешь счастьем и здоровьем!- сказала Долли почти с завистью.
- Я?.. Да, - сказала Анна. - Боже мой, Таня! Ровесница Сереже моему, -
прибавила она, обращаясь ко вбежавшей девочке. Она взяла ее на руки и
поцеловала. - Прелестная девочка, прелесть! Покажи же мне всех.
Она называла их и припоминала не только имена, но года, месяцы,
характеры, болезни всех детей, и Долли не могла не оценить этого.
- Ну, так пойдем к ним, - сказала она. - Вася спит теперь, жалко.
Осмотрев детей, они сели, уже одни, в гостиной, пред кофеем. Анна
взялась за поднос и потом отодвинула его.
- Долли, - сказала она, - он говорил мне.
Долли холодно посмотрела на Анну. Она ждала теперь
притворно-сочувственных фраз; но Анна ничего такого не сказала.
- Долли, милая!- сказала она, - я не хочу ни говорить тебе за него, ни
утешать; это нельзя. Но, душенька, мне просто жалко, жалко тебя всею душой!
Из-за густых ресниц ее блестящих глаз вдруг показались слезы. Она
пересела ближе к невестке и взяла ее руку своею энергическою маленькою
рукой. Долли не отстранилась, но лицо ее не изменяло своего сухого
выражения. Она сказала:
- Утешить меня нельзя. Все потеряно после того, что было, все пропало!
И как только она сказала это, выражение лица ее вдруг смягчилось. Анна
подняла сухую, худую руку Долли, поцеловала ее и сказала:
- Но, Долли, что же делать, что же делать? Как лучше поступить в этом
ужасном положении? - вот о чем надо подумать.
- Все кончено, и больше ничего, - сказала Долли. - И хуже всего то, ты
пойми, что я не могу его бросить; дети, я связана. А с ним жить я не могу,
