Джон Фаулз - Мантисса
– Сжалься же наконец! Руки меня и в самом деле скоро совсем доканают!
– Можете опуститься на локти. Не более того.
Он опускается, и лицо его оказывается прямо над ее лицом.
– Очень хочется тебя поцеловать.
– Ну, с этим можно и подождать. Я еще не закончила историю о том, что случилось на той горе. Только я забыла, на чем остановилась.
– На дефлорации. Осуществленной фавном после полудня.
– Они совсем не такие, как обыкновенные мужчины. Они тетрорхидны46, если хотите знать. И могут повторять это снова и снова. Так он и делал.
– И всегда одинаково?
– Конечно нет! Мы прошли весь алфавит от начала и до конца.
– Но ты же только что сказала, что алфавит еще не был…
– Ну, если бы уже был изобретен.
– Двадцать шесть раз?!
– Очнитесь! Мы же в Греции.
– Двадцать четыре?
– Плюс еще несколько дифтонгов.
– Ну, этих я как-то не усматриваю. В данном контексте.
– Куда вам! Дело вот в чем. При всем моем возмущении, гневе и всем прочем, я должна была признать, что он великолепный любовник. С великолепным воображением. Фактически полная противоположность вам.
– Это несправедливо!
– Как вы можете судить? Каждый раз я думала – ну это последний. И каждый раз он умел как-то по-новому возбудить во мне желание. Он заставил меня желать стать похожей на него. Как дикое животное. Это длилось часами… часами и часами. Я совершенно утратила чувство времени. Где-то, начиная от сигмы47, я уже практически ничего не могла, так устала. Но не возражала. Даже была бы счастлива снова начать все с альфы. С ним.
Она умолкает.
– И это все?
– Вы и не слушали вовсе.
– Слушал.
– Вы бы не спросили: «И это все?» – таким явно насмешливым тоном, если бы слушали. Вы бы прощения просили за то, что хоть когда-нибудь осмелились предположить, что ваше собственное ничтожное воображение может идти хоть в какое-то сравнение с таким событием реальной жизни, как это.
Он проводит пальцем по абрису ее губ.
– Ну и феноменальной же девственницей ты, видно, была в свои одиннадцать лет!
– Ну, я же не все свое оливковое масло истратила. Если это вас так интересует.
Он щелкает ее по носу:
– А это уже прямой плагиат из «Carmina Priapea»48.
– Мой собственный уникальный и потрясающе чувственный опыт, если хотите знать, предвосхищает этот затхлый сборник непристойностей по меньшей мере на два тысячелетия.
– Могу вполне поверить тому, что ты лежала на животе.
Она молчит; и чем больше он улыбается, тем больше она не улыбается, если можно так выразиться.
– Вы что, хотите сказать, что все остальное я выдумала?
Он снова насмешливо щелкает ее по носу:
– Ты, как и я, прекрасно знаешь, что сатиры – чистейший миф.
На миг она чуть прищуривает глаза, их и без того темные радужки становятся будто бы еще темнее.
– Ах вот как?
Он все еще улыбается.
– Вот так.
– Вы делаете мне больно. Грудь…
Со вздохом он снова приподнимается над ее телом. Чувствует, как размыкается кольцо ее ног у него за спиной. Она скрещивает на груди руки и пристально на него смотрит. С ней происходит резкая перемена от одного настроения к другому: словно туча надвинулась на солнце. А он все улыбается.
– Обожаю, когда ты притворяешься сердитой.
– Но я и правда сердита.
– Да ладно тебе. Уж и пошутить нельзя.
– Вы хотите сказать, что не верите ни одному слову из того, что я рассказала? Вы это хотите сказать?
– По-моему, мы уже наговорились.
– Я жду ответа.
– Да ладно тебе.
– Мне очень хотелось бы, чтобы вы перестали использовать это дурацкое клише. – На лице ее не видно и следа иронии. – Вы верите или не верите тому, что я только что вам рассказала?
– Аллегорически.
Она мерит его ледяным взглядом:
– Вам нужно, чтобы отныне все было именно так, да?
Он больше не улыбается.
– Не имею ни малейшего представления, о чем ты толкуешь.
– Вам нужна ничем не приукрашенная правда, да?
– Ну, ты же прекрасно знаешь, почему тебе досталась художественная литература. Никакого отношения к невезенью, к вытянутой тобой короткой соломинке это не имеет. Просто ты всегда умела лгать в десятки раз искуснее, чем все твои сестры, вместе взятые.
– Какие еще сестры? Нет у меня никаких сестер.
– О, конечно! И тебя не зовут Эрато, и ты…
– Нет, меня не зовут Эрато! И вы абсолютно правы. Действительно, сатиры – чистейшей воды миф. Действительно, этой гротескной сцены никогда не было. Тем более что в ней были заняты не одно, а два совершенно мифических существа.
Он пристально смотрит вниз – на ее лицо.
Она отвечает ему полным ярости взглядом.
– Интересно, что все это должно означать?
– Просто я не позволю всякому эталонно-отвратительному женофобу взять меня на пушку – вот что это должно означать. А еще я скажу вам, что такое современный сатир. Это тот, кто изображает женщину на бумаге, чтобы заставить ее говорить и делать такое, чего ни одна реальная женщина в здравом уме и твердой памяти в жизни не скажет и не сделает.
– Не понимаю, что ты пытаешься…
– Я из кожи вон лезу, чтобы вести себя, как вам этого хочется. Насколько мне это удается без чувства физического отвращения. И вот все, что я в конце концов получаю в виде благодарности: одни насмешки!
– Эрато!
– Да не смеши ты меня! Какая я тебе Эрато! Ее и на свете-то никогда не было. И даже если бы она существовала, ты что, думаешь, она приблизилась бы хоть на десять световых лет к этой отвратительной палате, не говоря уж о том, чтобы раздеться и позволить тебе… Ну, чесслово! Ты когда-нибудь повзрослеешь?!
– Тогда кто же ты, по-твоему, черт возьми?
– Откуда мне знать? Просто еще одна из жалких фантастических фигурок, какие твой больной ум создает из ничего. – Она отворачивает лицо, смотрит в сторону. – О Господи, у меня одно лишь желание – чтобы ты поскорей уже трахнул меня и дело с концом! А потом бросил в очередной костер.
Он смотрит на повернутое в профиль лицо на подушке:
– Фантастическим фигуркам не дозволено иметь желаний. Так что могу тянуть с этим столько времени, сколько мне заблагорассудится. Пардон – поправочка. Заколебанного времени.
– Я-то думала, такие, как ты, вымерли вместе с Оттоманской империей.
– А могу еще дольше. Поскольку ты ведь не настоящая.
Она снова сердито смотрит ему в лицо:
– Я кажусь реальной только из-за твоего тошнотворного представления, что по-настоящему совершенно нереальный персонаж, воплощением которого я, как предполагается, являюсь, должен таким казаться. На самом же деле реальная я в этой ситуации избегала бы вообще всякого упоминания об этом деле, и прежде всего потому, что ни за что не оказалась бы в подобной ситуации. Если бы имела возможность выбора. А у нее такой возможности нет. Поскольку она нереальна, – Она приподнимается с подушки и с упреком качает головой. – Просто ты занимаешься тем же, чем и всегда: думаешь, что ловишь ускользающую тему, а на деле – гоняешься за собственным хвостом.
– Ах как смешно! А откуда тебе известно, чем я всегда занимаюсь?
– А я и не знаю.
– Но ты ведь только что…
Она отворачивает лицо.
– Я всего лишь как попугай повторяю слова, которые ты мне подсказываешь. Они – твои. Вовсе не мои.
– Ни хрена себе. – Она по-прежнему полна отвращения и не поворачивает головы. – Ты – всего лишь мои собственные слова? Всего лишь воск в моих руках?
– Я бы сказала – дешевый пластилин. Это больше подходит.
Он на миг задерживает дыхание.
– Что же, ни шепота сердца, ни малейшего признака собственной воли?
– Да я бы ушла из этой комнаты сто лет назад, будь моя воля.
– И я мог бы делать с тобой что в голову придет и ты бы так и лежала тут?
– Вот уж нет. – Она презрительно фыркает. – Я же знаю, какой смрадный гарем живет в твоем воображении! Я бы извивалась и дразнилась и подстрекала бы тебя по-всячески.
Он ловит ее на слове:
– Откуда это ты знаешь, какое у меня воображение?
– «Знать» в данных обстоятельствах – просто эпистемологическая бессмыслица.
– Не важно. Ты же это слово употребила.
– Оттого что твое воображение так грубо повторяет себя, достаточно оказаться его жертвой всего на нескольких страницах, чтобы догадаться, как оно всегда работает.
– И ради всего святого, объясни – как это гарем может быть смрадным?
– А ты попробуй поживи в нем. Вместо того чтобы им владеть.
Он пристально смотрит вниз – ей в глаза:
– Я ни одного из этих слов тебе в уста не вкладывал.
– Да я скорее бы умерла, чем попала в твой диалог. По собственной воле. Если бы она у меня была.
– Если хочешь знать, ты говоришь исключительно так, как тебе самой хочется. То есть как испорченная сучонка, которая так же прямодушна, как поворот под прямым углом, и невинна, как стриптизерка в дешевом ночном клубе.
– Благодарю вас.
