Илья Глазунов - Россия распятая
Это вот мои соседи Кукрыниксы из Гитлера придурка делают. И непонятно мне, как это они одну работу втроем сотворяют? Но этюды, правда, пишут врозь… Да, а вот Геринг, как известно, Вермеера любил. Вообще, они классику понимали. Кстати, Гитлер всю эту «левую» хреновину запретил. Евреев во всем этом винил… Они, нацисты, еврейскими штучками все это называли, вырождением. Издавалась только классика. Я из Германии много прекрасных монографий о старых мастерах привез, да все раздарил».
«А как Вы думаете, Павел Петрович, – спросил я, – Гитлер в самом деле жив или это легенда?» – «Да, я видел обугленный ковер, в который был завернут труп. Зубной врач Гитлера по зубам признал вроде, его – ему-то видней, какие пломбы он ставил. Остальные гады как крысы разбежались или покончили с собой. Тем не менее история эта не простая… Подумаешь, римские сенаторы. Новый порядок!… Но самое яркое, что помню – застывшую лаву металла и всемирно известная рука Донателло – словно о помощи взывает. Страшное наше время! Давай выпьем за нашу победу – ты за свою, а я за мою!»
Соколов-Скаля встал, не без труда удерживая равновесие: «…Сколько руин и смертей я видел, – вздохнул он, глядя мимо меня. – Да ты хоть чай допей, Ильюша. Я когда-нибудь тебе такое расскажу, что волосы встанут дыбом… Расскажу я, – он ударил себя в грудь, – певец гражданской братоубийственной воины. Ну ладно, ты иди, а я прилягу и снова за работу… В работе счастье!»…
* * *Моя жизнь резко изменилась с той поры, когда великий Михалков открыл дверь нашего чулана. Будучи. великим и своим ростом, известный детский писатель, автор гимна СССР, не зная размеров нашей «жилплощади», чудом не ударился лбом о противоположную стену. Слева, занимая всю стену, была приколочена моя картина «Джордано Бруно», справа – алюминиевый остов «раскладушки», а у батареи под окном, на табуретке, кастрюля, где плавали в воде несколько пельменей. «Нельзя сказать, что вы живете роскошно», – пошутил «великан», известный всем по стихотворению «Дядя Степа». Не раздеваясь, Сергей Владимирович обвел глазами комнату и сказал: «Так жить нельзя. И это после триумфальной выставки!» Потом спросил: «А сколько тебе лет?» «Двадцать семь», – ответил я. «А тебе?» – задал он такой же вопрос Нине. «Двадцать один», – ответила она. Улыбнувшись, Михалков заметил: «Стоим мы трое, как в тамбуре поезда, – и сесть нельзя. О тебе, старик, – обратился он ко мне, – мне много рассказывал твой приятель мой сын Андрон – потому я здесь».
Я с трепетом рассматривал известное мне по фотографиям в детских книжках благородное лицо дворянина Михалкова, чей род упоминается в русских летописях. Характерный «михалковский» нос, усы и очень добрые, чуть навыкате глаза, которые с каким-то детским изумлением смотрели на нас. «Я живу через два дома от вас – в угловом, что выходит на площадь Восстания, – прямо за Домом кино», – пояснил он. «Несмотря на то, что очень занят, жду вас завтра вечерком – постараюсь, чем могу, тебе помочь». И уже в дверях, выходя, обронил: «Только у нас так умеют расправляться с людьми после их успеха. Скажу тебе п-прямо, что ты и твоя жена мне п-понравились». Мы, как студенты Льва Толстого, проводили «дядю Степу» до лифта.
Квартира Сергея Владимировича мне чем-то напомнила жилище моего дяди Михаила Федоровича Глазунова: ампирная красная мебель, шкафы с книгами, по стенам – картины. «Познакомьтесь, – сказал Сергей Владимирович, – это моя жена, Наталья Петровна Кончаловская. Ее отец – великий художник Петр Кончаловский, а дед – гениальный русский художник Василий Иванович
Суриков; вот здесь несколько его малоизвестных работ». Сергей Владимирович продолжал короткую экскурсию: «Это мой портрет кисти Кончаловского – конечно, тогда я был помоложе, – улыбнулся он. – А этот мраморный бюст Коненкова – портрет Натальи Петровны».
Андрон Михалков, ныне более известный как выдающийся кинорежиссер Кончаловский, тогда, во времена нашего знакомства, был студентом консерватории. Своим добродушием и склонностью к благородной дворянской тучности он казался мне похожим на Петра Безухова. Его брат Никита, с удивительно живым и аристократическим лицом, – если уж продолжить сравнение – был похож на юного Петю Ростова. Никите было тогда лет четырнадцать.
Я сразу понял, что душой дома была Наталья Петровна, женщина удивительно талантливая и сердечная. Я рассказал ей, как, будучи учеником средней художественной школы, приехал в Москву, чтобы попытать счастье – познакомиться с Кончаловским, прославленным мэтром советского искусства, чтобы расспросить у него о последних годах жизни боготворимого мною уже тогда Василия Ивановича Сурикова. Жил он наискосок от Зоологического сада, почти напротив метро «Краснопресненская». С робостью позвонил в дверь, объяснил открывшему мне человеку, кто я и почему мечтал бы увидеть Кончаловского. Помню, в квартире было очень много детей и родственников. Знаменитый художник, человек могучего телосложения, сел напротив меня, положив руки на колени широко расставленных ног. «Как боярин на картине Рябушкина „Семья“, – пронеслось у меня в голове. „Судя по всему, молодой человек, вы много читали о жизни Василия Ивановича. Хочу сказать вам только одно: сегодня многие пишут огромные холсты-картины. Идеология в них выражена – а живописи никакой. Василий Иванович, – пытливо глядя на меня, продолжал Кончаловский, – ценил прежде всего живопись, колорит. Он в отличие от многих современных художников предпочитал колористический этюд, например цветы в вазочке, а не многометровые, с позволения сказать, картины. Тогда многие сходили с ума от так называемой французской школы живописи. Вот и Василий Иванович в последние годы отошел от больших монументальных замыслов“. Петр Петрович задумчиво заключил: „Вы должны знать: „Человек со сломанной рукой“, девушка на желтом фоне в профиль, вообще куски жизни, переданные художником во всей полноте цветовой гаммы, были для него, повторяю, дороже трескучих исторических сочинений“. В комнату попеременно врывались дети, я чувствовал, что злоупотребляю вниманием мэтра ко мне, простому ученику. Уже спускаясь по лестнице, я подумал, не было ли бестактно с моей стороны расспрашивать Петра Петровича только о Сурикове. Но я любил и люблю Сурикова как художника стихии русской исторической жизни, а его последние работы, портреты и этюды и сегодня не волнуют мою дущу.
Наталья Петровна Кончаловская объединяла вокруг себя многих музыкантов, поэтов, художников, ученых и историков. И мне посчастливилось войти в этот круг. Она даже слегка ревновала меня – столь отечески добрым было отношение ко мне со стороны Сергея Владимировича. Семья Михалковых стала для меня светом в. окошке. Как часто, уходя от моего благодетеля, чувствовал я комок в горле, а в глазах вскипали слезы благодарности за его бескорыстную готовность помочь мне выкарабкаться из жизненной мусорной свалки, куда я попал по воле безжалостной тоталитарной государственной машины. Ведь со студенческих лет и до сего дня я живу и неустанно работаю не «благодаря», а «вопреки». И все, что я достиг в жизни, я добился потому, что не изменял себе и своему внутреннему голосу совести русского человека. Но должен вместе с тем категорически заявить, что я всем обязан прежде всего Сергею Владимировичу Михалкову. Он помогал многим – я не являюсь исключением в жизни и деятельности этого доброго человека. Именно после встречи с ним моя жизнь резко изменилась, словно я был вытащен из омута обреченности, в который швырнули меня мои враги, дабы и другим не повадно было выражать свою, а не их правду, которой я буду верен до конца моих дней.
Семья Сергея Владимировича много времени проводила на даче на Николиной горе, и там, под шумящими соснами, где бескрайние дали и сверкающая на солнце Москва-река, я встречал самых разных по профессии и творческим устремлениям людей. У Михалковых часто бывал талантливейший молодой композитор и дирижер Вячеслав Овчинников. Мы часами спорили с ним о смысле и понимании назначения художника и музыканта. От композитора Шебалина, портрет которого я писал, я впервые услышал о Славе, тогда еще подающем великие надежды студенте консерватории, который считался смелым новатором-авангардистом. Первые впечатления от знакомства: талантлив, красив, напорист и умен, лукавые глаза, пышная шевелюра. Он чем-то неуловимо напоминал мне портрет молодого Бетховена. Сколько мы спорили! По дороге в Ростов Великий останавливались, как правило, в Троице-Сергиевой Лавре, молитвенно чтя память преподобного Сергия Радонежского.
Я был крайне удивлен, что мой новый друг не бывал в Петербурге, не видел Эрмитажа и Русского музея. И Нина, обладавшая великим даром зажигать сердца людей, старалась раскрыть Овчинникову, что такое «душа Петербурга» – столицы русской и европейской культуры. Уже в 1996 году Слава, улыбаясь своей коварно-иронической улыбкой, заявил: «Я всегда буду благодарен тебе и Нине, что вы вырвали меня из объятий сатаны. Ведь когда мы с тобою познакомились, я увлекался додекафонией авангардной музыки. Что было бы со мной?»
