Эдвард Бульвер-Литтон - Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена
Глава LXXV
Король Генрих. Кэйд голову с тебя срубить поклялся.
Лорд Сэй. А вы с него срубите, государь.
«Король Генрих IV», ч. IIНа следующее утро мистер Джоб Джонсон явился аккуратно в условленное время. Еще за три часа до его прихода я начал испытывать мучительнейшее нетерпение и потому оказал ему самый сердечный прием, который должен был рассеять последние опасения, быть может еще смущавшие сего застенчивого джентльмена.
Я предложил ему сесть. Видя, что мой завтрак со стола еще не убран, он заметил, что прогулка по свежему воздуху всегда возбуждает у него сильнейший аппетит. Я понял намек и пододвинул к нему булочки. Он немедля принялся за работу, и в течение четверти часа рот его был слишком занят, чтобы заводить еще какие-то там разговоры. Наконец посуду убрали, и мистер Джонсон начал так:
– Я, ваша честь, обдумал все дело и полагаю, что нам удастся дать жару этому негодяю, ибо я с вами согласен – нет сомнения, что настоящие преступники Торнтон и Доусон. Но дело это, сэр, очень трудное и сложное, больше того – опасное для жизни. В стремлении услужить вам я могу ею поплатиться. Поэтому вы не удивляйтесь тому, что я принимаю ваше щедрое предложение насчет трехсот фунтов в год, если предприятие окончится удачно. Тем не менее, поверьте мне, сэр, что сперва я намеревался отказаться от какого бы то ни было вознаграждения, ибо по натуре я человек благожелательный и люблю творить добро. Да, сэр, если бы я был один на белом свете, то презирал бы всякую мзду, ибо добродетель сама себе награда. Но истинный моралист, ваша честь, ни при каких обстоятельствах не может забывать о своем долге, а я имею небольшую семью, и потерять меня было бы для нее величайшим несчастьем. Клянусь честью, что единственно по этой причине я и решился воспользоваться вашей щедростью.
И, закончив свою речь, моралист извлек из жилетного кармана бумагу, которую и протянул мне со своим обычным учтивым поклоном.
Я пробежал ее глазами. Это было составленное по всей законной форме обязательство с моей стороны на случай, если Джоб Джонсон в течение трех дней сообщит мне сведения, благодаря которым будут обнаружены и понесут кару убийцы покойного сэра Джона Тиррела, выплачивать вышеупомянутому Джобу Джонсону по триста фунтов ежегодно.
– Я с величайшим удовольствием подпишу эту бумагу, – сказал я. – Но разрешите мне между прочим заметить, раз уж вы принимаете вознаграждение лишь с целью обеспечить свое семейство, что в случае вашей смерти выплата ведь прекращается и дети ваши снова останутся без гроша.
– Извините, ваша честь, – возразил Джоб, ни в малой степени не смущенный моим справедливым замечанием, – я могу застраховаться!
– Об этом я забыл, – сказал я, подписывая и возвращая ему бумагу. – Ну, а теперь – к делу.
Джонсон с серьезным видом внимательно перечитал полученный им ценный документ и, осторожно запаковав его в три конверта – один в другом, – вложил пакет в большой красный бумажник, который спрятал в самый дальний карман своего жилета.
– Верно, сэр, – медленно произнес он, – к делу. Но, прежде чем я начну говорить, вы должны дать мне честное слово джентльмена, что все мною сообщенное будет сохранено в тайне.
Я охотно согласился на это, с тою лишь оговоркой, что секретность не должна препятствовать достижению моей цели. Джоб, приняв это условие, продолжал:
– Вы должны простить меня, если для того, чтобы дойти до самой сути дела, я начну немного издалека.
В знак согласия я кивнул головой, и Джоб снова заговорил:
– Я знаю Доусона уже несколько лет. Познакомились мы в Нью-Маркете, так как я всегда имел некоторую склонность к скачкам. Парень он был необузданный и довольно глупый, его легко было втянуть в какое-нибудь скверное дело, но он всегда первым старался улепетнуть. Словом, когда мотовство принудило его войти в нашу компанию, мы рассматривали его как очень полезное орудие, но в то же время как человека, достаточно злонамеренного, чтобы ввязаться в какое-нибудь пакостное дело, и слишком слабого, чтобы довести его до конца. Поэтому им часто пользовались, но никогда ему не доверяли. Под словом «мы», возбудившим, как я замечаю, ваше любопытство, я подразумеваю всего-навсего некое товарищество, организованное негласно и ограничивающее свою деятельность исключительно скачками. Считаю нужным упомянуть об этом, – продолжал мистер Джонсон тоном светского человека, – так как имею честь принадлежать ко многим другим обществам, куда Доусон никогда бы не был допущен. Под конец наш клуб распался, и Доусону пришлось самому как-то изворачиваться. Отец его был еще жив, и этот многообещающий молодой человек, будучи с ним в ссоре, крайне нуждался. Он явился ко мне с весьма жалостным рассказом о своем положении и с еще более жалостной миной. Движимый состраданием к бедняге и проявляя большой интерес к его судьбе, я ввел его в некое содружество славных ребят, у которых, кстати сказать, вчера побывал. Там я взял его под свое особое покровительство и, насколько это было возможно с таким безмозглым верблюдом, обучил его кое-каким изящнейшим приемам моей профессии. А этот неблагодарный пес вскоре съехал на свой прежний путь и утянул у меня половину моей доли из добычи, которой я сам же помог ему завладеть. Ненавистны мне предательство и неблагодарность, ваша честь. Уж так это не по-джентльменски!
Затем я потерял его из виду и вновь встретился с ним всего два или три месяца тому назад, когда он возвратился в город и пришел на наше собрание вместе с Томом Торнтоном, незадолго до того принятым в члены клуба. С тех пор, как мы с Доусоном последний раз виделись, отец его умер, и я полагал, что его внезапное появление в городе связано с получением наследства. Это была ошибка. Старый Доусон так распорядился своим состоянием, что молодому не хватило денег даже на уплату долгов. Поэтому, перед тем как уехать в город, он отказался в пользу кредиторов, от своего пожизненного дохода с отцовского имущества. Но как бы то ни было, фортуна, видимо, все же улыбалась юному мистеру Доусону. Он держал лошадей, угощал всю компанию шампанским и дичью. Словом, мотовству его не было бы конца, если бы только Торнтон не высасывал его, как пиявка.
Приблизительно в то же время я попросил Доусона выручить меня небольшой суммой и таким образом избавить от тюрьмы: я тогда лежал в постели и сам ничего сделать не мог. Так поверите ли мне, сэр, этот мерзавец послал меня ко всем чертям с полного одобрения Торнтона! Я не забыл неблагодарности моего протеже, хотя, поправившись, сделал вид, что не придал ей никакого значения. Едва я поднялся с постели, как тотчас же выпутался из всех своих затруднений. Только дурак может подохнуть с голоду, когда перед ним весь Лондон! Дела мои стали поправляться, у Доусона же они шли все хуже и хуже, а от этого и настроение его стало портиться. Он сделался задумчивым, загрустил, прекратил посещение наших собраний и вскоре стал для нашего сообщества совершенно бесполезным членом. Меланхолия его еще усилилась после того, как ему довелось однажды присутствовать при казни одного из наших товарищей, которому сильно не повезло. Видимо, это произвело на него глубочайшее впечатление: с того момента он совсем помрачнел и словно впал в отчаяние. Замечали, что он стал сам с собою разговаривать, бояться темноты, и даже здоровье его начало сдавать.
Однажды вечером, когда мы сидели с ним вдвоем, он спросил меня, не раскаивался ли я когда-нибудь в своих грехах, и затем со стоном добавил, что я ведь и не совершал никогда такого гнусного преступления, как он. Я принялся уговаривать его рассказать мне обо всем, но он не захотел. Однако я сопоставил это его полупризнание с тем, как он внезапно разбогател, и с загадочной смертью сэра Джона Тиррела, и тяжкое подозрение закралось мне в душу. В то время, как раз тогда, когда Доусон снова среди нас появился, мы частенько обсуждали это убийство, привлекшее всеобщее внимание, а так как Доусон и Торнтон выступали на следствии в качестве свидетелей, мы постоянно их расспрашивали. Доусон при этом всегда сразу бледнел и старался переменить разговор. Торнтон же, наоборот, разглагольствовал на эту тему со своим обычным бесстыдством. Теперь я припомнил нежелание Доусона говорить об убийстве, и оно вдвойне усилило мои подозрения. После разговора кое с кем из товарищей я убедился, что они более чем разделяют мои подозрения и что Доусон, когда его совсем одолевала ипохондрия, намекал на свое участие в каком-то ужасном преступлении и на то, что его беспрерывно грызет раскаянье.
Постепенно Доусону становилось все хуже и хуже, здоровье его сдавало все заметнее, от каждого пустяка он вздрагивал, очень много пил и во хмелю говорил такое, что у наших новичков волосы дыбом вставали.
«Дольше терпеть этого нельзя, – заявил Торнтон. Благодаря своей наглости и бесстыдству он часто навязывал ребятам свою волю, словно какой-нибудь атаман шайки. – Его бредовые речи лишают нашу молодежь всякого мужества». И вот, под этим предлогом, Торнтон добился, чтобы несчастного упрятали в некое тайное убежище, о котором известно было только главарям и где содержались те, кто, страдая такой же слабостью, как Доусон, представляли опасность для других или хотя бы для самих себя. Там было замуровано немало бедняг, которым так и не удавалось потом выглянуть на божий свет. У фаворитов луны, как и у королей, есть свои тюрьмы, государственные преступники и жертвы.
