Эдвард Бульвер-Литтон - Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена
У Миварта останавливалось много именитых иностранцев, и прислуга в гостинице приняла моего спутника по меньшей мере за посланника. Он же отнесся к их почтительным поклонам со снисходительным достоинством, естественным для такого большого человека.
Была уже вторая половина дня, и я решил, что гостеприимство требует предложить мистеру Джобу Джонсону какое-нибудь угощение. Предложение мое он принял с прямодушием, которым вполне законно гордился. Я велел подать холодной говядины и две бутылки вина и, верный добрым старым правилам, отложил деловой разговор до конца трапезы. Мы с Джонсоном беседовали о самых обычных вещах, и в другое время меня бы очень позабавило любопытное сочетание бесстыдства и проницательного ума, которое было основой его натуры.
Наконец он утолил свой аппетит, и одна из бутылок опустела. Поставив перед собой другую, удобно раскинувшись в глубоком кресле, мистер Джоб Джонсон приготовился к беседе: глаза его были опущены, но время от времени он пытливо и с любопытством поглядывал мне прямо в лицо. Я начал разговор.
– Вы говорите, что знакомы с мистером Доусоном; где он сейчас находится?
– Не знаю, – коротко ответил Джонсон.
– Вот что, – сказал я, – не будем зря тратить время, если вы и не знаете, то можете узнать.
– Может быть, и могу, – ответил честный Джоб. – На это нужно время.
– Если вы не можете мне сразу сообщить, где он находится, – сказал я, – беседа наша окончена. Эти сведения – для меня самое главное.
Прежде чем ответить, Джонсон немного помолчал.
– Вы говорили со мной искренне, будьте же искренни до конца: скажите мне, какого рода услугу я могу вам оказать и что могу за это получить, и я дам вам ответ. А в отношении Доусона, должен признаться, что в свое время знал его хорошо: мы с ним откололи много разных штучек, и я не хотел бы, чтобы об этом узнали всякие сыщики и фараоны. Поэтому вы сами поймете мое естественное нежелание распространяться о нем, пока я не знаю что к чему.
Я был несколько изумлен этой речью, а также проницательным, хитрым взглядом, которого он не спускал с меня, пока говорил. Впрочем, я и сам задавал себе вопрос: не будет ли самым быстрым и верным способом для достижения моей цели согласиться на его предложение? Но во всяком случае сперва надо было кое-что выяснить: может быть, Доусон состоит в слишком тесной дружбе с чистосердечным Джобом и последний вовсе не пожелает подвергать его опасности; с другой стороны (и это было гораздо вероятнее), Джонсон мог действительно не знать ничего такого, что было бы мне полезно. В обоих случаях я напрасно стал бы посвящать его в свои планы. Поэтому, немного подумав, я сказал:
– Потерпите, любезный мой мистер Джонсон, потерпите, своевременно вы все узнаете. Пока же я вынужден, хотя бы ради самого Доусона, кое о чем спросить вас без всяких объяснений. Ну, представьте себе, что вашему бедному другу Доусону угрожала бы непосредственная опасность, а в вашей власти было бы спасти его, захоти вы так поступить: разве вы не сделали бы все от вас зависящее?
Маленькие глазки мистера Джоба и все его грубоватое лицо даже потускнели от какого-то странного разочарования.
– И это все? – сказал он. – Нет! Разве что мне уж очень хорошо заплатили бы за то, чтобы ему помочь. А иначе – может себе отправляться в Ботани-бэй. Мне наплевать.
– Как! – вскричал я с упреком. – И это – ваша дружба? Судя по тому, что вы только сейчас говорили, я думал, что Доусон ваш старый и верный товарищ!
– Старый, ваша честь, но не очень-то верный. Не так давно пришлось мне здорово круто, а у него с Торнтоном, бог знает откуда, оказалось около двух тысяч фунтов. Но я не смог вытянуть из Доусона ни гроша: этот хапуга Торнтон все у него забрал.
– Две тысячи фунтов! – сказал я спокойным голосом, хотя сердце мое колотилось. – Большая сумма для такого бедняка, как Доусон. А давно это было?
– Да месяца три назад, – ответил Джонсон.
– Скажите, – продолжал я, – вы за это время часто видели Доусона?
– Часто, – ответил Джонсон.
– Вот как! – воскликнул я. – А мне показалось, будто вы только сейчас обмолвились, что не знаете, где он проживает.
– Я и не знаю, – холодно ответил Джонсон. – Я ведь встречался с ним не у него дома.
Я молчал, ибо быстро, но обстоятельно взвешивал в уме все за и против того, чтобы довериться Джонсону, как он желал.
С точки зрения простейшей логики вопрос ставился таким образом: либо он имеет возможность помочь мне в моих розысках, либо нет. Если нет, то и помешать мне он тоже, пожалуй, не может, значит, не так уж важно – откроюсь я ему или не откроюсь. Если же такая возможность у него есть, то еще не ясно, что для меня выгоднее: использовать ли ее в открытую или применить хитрость. Невыгода искренности заключалась в том, что если бы Джонсон пожелал защитить Доусона и его приятеля, он оказался бы уже подготовленным и смог бы даже предостеречь их. Но, судя по равнодушию, которое он проявил к Доусону, вероятность этого была очень невелика. Выгода искренности представлялась более очевидной: Джоб получит тогда полную уверенность в том, что лично ему ничего не грозит, а если бы я к тому же сумел убедить его, что ему выгоднее послужить невинному, чем виновным, то на моей стороне оказалось бы важное преимущество: он не только сообщил бы мне все, что знает, но при своем уме и проницательности мог бы добыть дополнительные улики или во всяком случае подсказать много полезного. К тому же, как я ни был тщеславно уверен в своей собственной проницательности, приходилось признать, что все мои перекрестные допросы вряд ли будут успешны с таким старым и опытным грешником, как мистер Джонсон. Вор вора скорее поймает», – гласит одна из мудрейших старых поговорок, и, сообразуясь с нею, я решил открыть все.
Подсев поближе к Джонсону и глядя ему прямо в лицо, я кратко рассказал, в каком положении находится Гленвил и каковы обвинения Торнтона, скрыв только имя моего друга. Я заявил, что подозреваю самого обвинителя и хочу разыскать Доусона, которого, по моему мнению, Торнтон тщательно скрывает. Закончил я свою речь торжественным обещанием, что, ежели мой собеседник сможет, употребив все свои способности, рвение, познания или придумав какой-нибудь подходящий план, обнаружить людей, которые, по моему глубочайшему убеждению, являются настоящими убийцами, ему немедленно будет обеспечена ежегодная пенсия в триста фунтов.
Пока я говорил, Джоб сидел терпеливо и безмолвно, уставившись глазами в землю, и лишь изредка брови его поднимались в знак того, что рассказ мой его все же немного интересует. Однако, когда я перешел к заключительной части, столь многообещающе завершавшейся упоминанием о трехстах фунтах в год, мистер Джонсон заметно оживился. С очень довольным видом он потер себе руки, и внезапная улыбка пробежала по его лицу, от чего на нем возникла сеть мелких морщин, в которых почти потонули маленькие глазки. Улыбка, впрочем, исчезла так же внезапно, как появилась, и мистер Джоб повернулся ко мне с невозмутимым, слегка торжественным выражением.
– Ну вот что, ваша честь, – сказал он. – Я рад, что вы сказали мне все; теперь подумаем, что можно предпринять. Что касается Торнтона, то, боюсь, с ним у нас ничего не получится: это закоренелый негодяй, и совесть у него что кирпич; но с Доусоном я рассчитываю на лучшее. Однако сейчас мы с вами простимся, ибо дело это мне надо самым основательным образом обмозговать в одиночестве. Раз вы говорите, сэр, что медлить нельзя, я буду у вас завтра утром, около десяти, и вы не раскаетесь в том, что доверились человеку чести.
Сказав это, мистер Джоб Джонсон вылил все оставшееся в бутылке в свой стакан, поднял его к свету, как настоящий знаток, и, выпив, от всей души причмокнул, вслед за чем последовал глубокий вздох.
– Ах, ваша честь! – промолвил он. – Хорошее вино чудодейственно возбуждает умственные способности. Но истинный философ во всем соблюдает умеренность: я лично никогда не выпиваю больше положенных мне двух бутылок.
С этими словами истинный философ удалился.
Не успел я избавиться от него, как все мои мысли устремились к Эллен. В течение всего дня я не имел возможности ни навестить ее, ни даже написать. А между тем я смертельно боялся, что меры предосторожности, о которых я договорился с лакеем сэра Реджиналда, не помогли, и горестная весть об его аресте дошла до нее и леди Гленвил. Терзаемый страхом, не обращая внимания на поздний час, я направился в дом на Баркли-сквер.
Леди и мисс Гленвил были одни и в данный момент обедали, – слуга сообщил мне это самым обычным тоном. – Надеюсь, они хорошо себя чувствуют? – спросил я с некоторым облегчением, но все еще беспокоясь. Слуга ответил утвердительно, и я, возвратившись домой, написал сэру Реджиналду длинное и, надеюсь, утешительное письмо.
Глава LXXV
Король Генрих. Кэйд голову с тебя срубить поклялся.
