Эдвард Бульвер-Литтон - Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена
– Вот это штучка! – издевательски протянул он. – Не успело это слово вылететь из его уст, как он во весь рост растянулся на полу. Но Гленвил на этом не остановился. Как тяжело он ни был болен, порыв ярости подхлестнул его атлетически сложенное тело: он поднял игрока, словно малого ребенка, и потащил к двери; в следующий момент я услышал, как Торнтон тяжело скатился вниз, что было весьма мало похоже на изящный и медленный спуск по лестнице.
Гленвил вернулся в комнату.
– Боже мой! – вскричал я. – Что ты наделал!
Но он был еще слишком разъярен, чтобы обратить внимание на мои слова. Обессиленный, задыхающийся, прислонился он к стене; зубы его были стиснуты, глаза сверкали особенно страшно из-за лихорадочного блеска, который придавала им болезнь.
Тут я услышал, как Торнтон вновь поднимается по лестнице. Он открыл дверь и едва переступил порог. Никогда еще не видел я на человеческом лице выражения такой беспредельной злобы и ярости.
– Сэр Реджиналд Гленвил, – произнес он. – Сердечно вам благодарен. Чтобы сцепиться с медведем, надо иметь железные когти. Вы бросили мне вызов, а ответ мой вам доставит палач. Будьте здоровы, сэр Реджиналд, будьте здоровы, мистер Пелэм. – С этими словами он закрыл за собою дверь, быстро спустился по лестнице, и в следующее мгновение его уже не было в доме.
– Нельзя терять ни секунды, – сказал я. – Закажи почтовых лошадей, впряги их в свою карету и тотчас же уезжай.
– Ты не прав, – ответил Гленвил, постепенно приходя в себя. – Я не должен бежать. Это не просто бесполезно, а гораздо хуже. Это было бы самым явным доказательством моей виновности. Пойми, что если Торнтон действительно пошел донести на меня, я буду арестован агентами правосудия задолго до того, как достигну Кале. А если бы я даже добрался туда, то во Франции они схватят меня так же легко, как и в Англии. Но, говоря по правде, я не думаю, чтобы Торнтон донес. Для такого человека, как он, деньги – искушение более сильное, чем жажда мести. На свежем воздухе он минуты через три протрезвится и сообразит, что убивать ради утоления мгновенной вспышки злобы курицу, несущую золотые яйца, – чистое безумие. Нет: самое правильное для меня – ждать до завтрашнего утра, как я и намеревался. А тем временем он, по всей вероятности, нанесет мне еще один визит, и я с ним сторгуюсь.
Несмотря на мои опасения, я не мог не видеть всей справедливости этих соображений, тем более что у меня самого имелся в их пользу довод гораздо более сильный, чем все, приведенные Гленвилом. Это была глубочайшая внутренняя убежденность в том, что сам Торнтон виновен в убийстве Тиррела и что поэтому он ради личной своей безопасности постарается избежать нового, обстоятельнейшего следствия по этому ужасному делу, а если он обвинит Гленвила, – без этого не обойдется.
Оба мы ошибались. Сильные страсти негодяям свойственны так же, как и честным людям. Они тоже способны жертвовать своей выгодой этим страстям, хотя, по расчетам людей рассудительных, выгода – единственное правило, которым они руководятся.
Пережитое волнение так обессилило Гленвила, что он снова попросил меня оставить его. Я согласился, взяв с него обещание, что он увидится со мною вечером, ибо, несмотря на мою уверенность, что Торнтон не приведет своей угрозы в исполнение, я не мог до конца заглушить в себе мрачного рокового предчувствия.
Глава LXXIII
В тюрьму его – скорее вызвать стражу!
«Мера за меру»Я вернулся домой, одолеваемый бесконечными противоречивыми мыслями о том, чему мне довелось быть свидетелем. И чем больше я думал, тем больше сожалел о роковом стечении обстоятельств, вынудивших Гленвила уступить домогательствам Торнтона. Правда, Торнтону тоже приходилось заботиться о собственной безопасности, и это могло быть достаточной гарантией того, что он постарается скрыть свой сговор с Гленвилом, на который тот вынужден был пойти. К тому же, если принять во внимание, сколько улик накопилось против Гленвила, трудно было сказать, мог ли он, не подвергаясь опасности, избрать какую-либо иную линию поведения.
Понятны были мне также чувства его в отношении несчастной Гертруды, и я их вполне одобрял. Но, несмотря на все эти соображения, меня не могла не возмущать мысль, что он, – это, к несчастью, словно само собою подразумевалось, – уступая вымогательствам Торнтона, как бы молчаливо признает себя виновным. Поэтому я был даже несколько обрадован тем, что он отверг мой опрометчивый, недостаточно продуманный совет пойти на дальнейшие уступки. На случай, если бы Гленвил упорно не соглашался, чтобы я ему сопутствовал, я намеревался, оставшись в Англии, приняться за расследование убийства. Я был убежден в том, что, разыскав Доусона, сумею довести это дело до желанного конца. Ибо я почти не сомневался в том, что убийцы – Торнтон и он, и надеялся, что, проявив некоторую ловкость и запугав Доусона, сумею вырвать у него признание, хотя не рассчитывал, что мне удастся добиться того же от его погрязшего в злодействах и более сильного сообщника.
Занятый всеми этими мыслями, я умудрился кое-как протянуть время, пока с наступлением вечера не смог вернуться к главному их предмету. Но в тот самый миг, когда дверь Гленвила открылась передо мною, я с одного взгляда понял, что пришел слишком поздно. Весь дом был в полном смятении. Кое-кто из слуг находился в холле. Они совещались друг с другом с таинственным и вместе с тем взволнованным видом, который так свойствен людям из низов, когда они обсуждают что-либо, вызывающее у них страх. Я отвел в сторону лакея, который уже много лет жил у Гленвила и был необычайно привязан к своему хозяину, и узнал, что немного более часа тому назад в доме снова появился мистер Торнтон в сопровождении трех человек весьма подозрительного вида.
– Короче говоря, сэр, – сказал слуга, понизив голос до шепота, – одного из них я узнал по наружности: это был мистер С., чиновник с Боу-стрит. Сэр Реджиналд ушел из дому с этими людьми и только сказал со своим обычным спокойным видом, что не знает, когда возвратится.
Я скрыл свое волнение и, насколько возможно, постарался успокоить встревоженного слугу.
– Во всяком случае, Сеймур, – сказал я, – мне известно, что вам можно доверять, и потому предупреждаю, что обо всем случившемся никому рассказывать не надо. А самое главное, убедительно прошу вас постараться, чтобы бездельники, слоняющиеся там, в холле, попридержали язык, а вы сами ни в коем случае не волновали понапрасну леди и мисс Гленвил.
Бедняга со слезами на глазах пообещал, что сделает, как я велел. А я, внешне спокойный, но переживая в душе мучительную тревогу, удалился. Раздумывая, куда бы мне двинуться, я, к счастью, сообразил, что, по всей вероятности, буду в числе первых свидетелей, которых вызовут по делу Гленвила, и что, может быть, вернувшись домой, сразу получу приглашение явиться. Поэтому я пошел обратно, и когда возвратился в свою гостиницу, швейцар с таинственным видом сообщил мне, что меня дожидается какой-то джентльмен. В моей комнате, у окна, сидел и вытирал пот со лба красным шелковым носовым платком низенький, коренастый человечек с морщинистым багровым лицом, не лишенным сходства с тутовой ягодой. Из-под мохнатых бровей щурились необычайно маленькие глазки, однако же сей недостаток с лихвою возмещался блеском этих черных, очень живых глаз, устремлявших на вас какой-то неприятно пронзительный взгляд. Нос, из тех, которые в просторечии именуются «картошкой», представлял собою «возвышенный изгиб», мост или, можно сказать, сумеречную возвышенность между пурпурным закатом, разлившимся по одной щеке, и багряным восходом, окрасившим вторую. Углы небольшого рта опущены были книзу, что придавало им сердитое, неприятное выражение и, кроме того, сходство с кошельком, но если это был кошелек, то уж наверное принадлежавший скряге. Добротный округленный подбородок отнюдь не обладал единственной жалкой складкой, напротив, подобно седлу какого-нибудь фермера, он был двойным. С каждой стороны очень низкого лба, над которым щетинились коротко подстриженные черные волосы сомнительной чистоты, помещалось огромное ухо ярко-алого цвета, какой свойствен мясистому отростку, украшающему горло разъяренного индюка. Таких огромных и таких красных ушей я еще никогда не видел – это было что-то фантастически нелепое!
Эта привлекательная личность, облаченная в сюртук и брюки темно-свинцового цвета, несколько смягчаемого длинной золотой цепочкой от часов, украшенной полным набором брелоков, при моем появлении поднялась с места, церемонно хрюкнула в знак приветствия и еще церемоннее поклонилась. Тщательно закрыв за собою дверь, я спросил у этого человека, по какому делу он явился. Оказалось, что я правильно предвидел: меня приглашали на следующий день в суд для личного опроса.
– Печальная история, сэр, печальная история, – сказал мистер ***. – Ужасно неприлично было бы повесить такого достойного джентльмена, как сэр Реджиналд Гленвил, и к тому же такого замечательного оратора. Печальная история, сэр, весьма печальная.
