Генри Джеймс - Европейцы
— Прошу вас, продолжайте! — ответила она ему горячо.
— Мне кажется, у вас есть для этого все: деньги, свобода и то, что в Европе называют «положение в обществе». Но вы смотрите на жизнь как на что-то — как бы это сказать — очень тягостное.
— А надо смотреть на нее как на что-то веселое, заманчивое, чудесное? — спросила Гертруда.
— Да, конечно… если вы только способны. По правде говоря, все дело в этом, — добавил Феликс.
— А вы знаете, сколько на свете горя? — спросила Феликса его модель.
— Кое-что я повидал, — ответил молодой человек. — Но все это осталось там, за океаном. Здесь я ничего такого не вижу. У вас здесь настоящий рай.
Гертруда ничего не сказала в ответ, она сидела и молча смотрела на георгины, на кусты смородины в саду; Феликс тем временем продолжал рисовать.
— Чтобы радоваться, — сказала она наконец, — чтобы не смотреть на жизнь как на что-то тягостное, надо дурно вести себя?
Феликс снова рассмеялся своим неудержимым, беззаботным смехом.
— Нет, по чести говоря, не думаю. И по этой причине в числе всех прочих, я ручаюсь, вы вполне способны, если только вам предоставить эту возможность, радоваться жизни. И в то же время неспособны вести себя дурно.
— Знаете, никогда не следует говорить человеку, что он неспособен дурно вести себя, — сказала Гертруда. — Стоит только в это поверить, и тебя тут же подстережет судьба.
— Вы, как никогда, прекрасны, — сказал безо всякой последовательности Феликс.
Гертруда привыкла уже к тому, что он это говорит. Ее не так это взволновало, как в первый раз.
— Что же надо для этого делать? — продолжала она. — Давать балы, посещать театры, читать романы, поздно ложиться спать?
— Не думаю, что радость дает нам то, что мы делаем или не делаем. Скорее — то, как мы смотрим на жизнь.
— Здесь на нее смотрят как на испытание: для того люди и рождаются на свет. Мне часто это повторяли.
— Что ж, это очень хорошо, но ведь можно смотреть на нее и иначе, — добавил он, улыбаясь. — Как на предоставленную возможность.
— Предоставленную возможность? — сказала Гертруда. — Да, так было бы куда приятнее.
— В защиту этого взгляда могу сказать лишь одно: я сам его придерживаюсь, а это немногого стоит. — Феликс отложил палитру и кисти; скрестив руки, он откинулся назад, критически оглядывая результат своей работы. — Я ведь, — сказал он, — не больно-то важная птица.
— У вас большой талант, — сказала Гертруда.
— Нет, нет, — возразил молодой человек неунывающе-бесстрастным тоном. — У меня нет большого таланта. Ничего из ряда вон выходящего. Будь он у меня, уверяю вас, я бы уж об этом знал. Я так и останусь неизвестен. Мир никогда обо мне не услышит.
Гертруда смотрела на Феликса со странным чувством: она думала об этом огромном мире, который ему был знаком, а ей нет, о том, сколько же в нем должно быть людей, блистающих талантами, если он, этот мир, позволяет себе пренебрегать подобным дарованием.
— Вообще не надо, как правило, придавать значение тому, что я говорю, — продолжал Феликс, — но в одном вы мне поверьте: ваш кузен, хоть он и добрый малый, всего лишь вертопрах.
— Вертопрах? — повторила Гертруда.
— Я истинный представитель богемы.
— Богемы?
Гертруда никогда не слышала этого слова, разве что очень похожее географическое название,{18} и она не могла понять тот переносный смысл, который вкладывал в него ее собеседник. Но оно ей понравилось.
Феликс отодвинул стул, встал из-за мольберта и, улыбаясь, медленно подошел к ней.
— Ну, если хотите, я искатель приключений, — сказал он, глядя на нее.
Она тоже поднялась, улыбаясь ему в ответ.
— Искатель приключений, — повторила она. — Тогда расскажите мне про ваши приключения.
Какое-то мгновение ей казалось, что он хочет взять ее за руку, но он вдруг очень решительно засунул руки в карманы своей просторной блузы.
— А собственно говоря, почему бы и нет, — сказал он. — Пусть я и искатель приключений, приключения мои были вполне невинного свойства. Все они счастливо оканчивались, и, я думаю, среди них нет ни одного, о котором мне не следовало бы вам говорить. Все они были очень приятны и очень милы. Словом, я рад буду воскресить их в памяти. Займите свое место снова, и я начну, — добавил он почти тотчас же, улыбаясь своей неотразимой улыбкой.
Гертруда позировала ему и в этот день, и в последующие дни. Работая кистью, Феликс без конца ей рассказывал, а она жадно слушала и не могла наслушаться. Она не спускала глаз с его губ, она была очень серьезна. Порой, когда лицо ее вдруг недоумевающе омрачалось, ему казалось, что она недовольна. Но Феликс неспособен был больше чем на секунду поверить в неудовольствие, причиной которого являлся бы он сам. Это свидетельствовало бы о крайней его недалекости, если бы в основе этого оптимизма не лежала скорей надежда, нежели пагубное заблуждение. И затем следует подчеркнуть, что совесть Феликса была спокойна, ибо этот молодой человек не был наделен той сверхчувствительной совестью, с которой никогда не знают покоя; напротив, он был удивительно здоровой натурой и все силы души тратил на вполне реальные благие намерения, не нуждавшиеся в ином пробном камне, кроме точности попадания в цель. Он рассказал Гертруде, как исходил Германию и Италию с рисовальными принадлежностями в заплечном мешке, расплачиваясь за предоставленные ему еду и ночлег чаще всего тем, что набрасывал на скорую руку лестный портрет хозяина или хозяйки. Он рассказал ей, как играл на скрипке в маленьком — не ахти каком прославленном — оркестрике, который скитался по чужим странам и давал в провинциальных городах концерты. Рассказал ей еще, как был кратковременным украшением труппы бродячих актеров, задавшихся труднодостижимой целью приохотить французскую и немецкую, польскую и венгерскую публику к Шекспиру.
Пока длилось это обрывавшееся на «продолжение следует» повествование, Гертруда жила в каком-то фантастическом мире; ей казалось, что она читает выходящий ежедневными выпусками роман. Это было так упоительно, что могло сравниться только с чтением «Николаса Никльби».{19} Как-то раз после обеда она отправилась навестить миссис Эктон, матушку кузена Роберта, которая была тяжело больна и никогда не покидала дома. Гертруда возвращалась назад пешком, полями — все они чаще всего добирались этим кратчайшим путем. Феликс уехал в Бостон с ее отцом, желавшим, чтобы молодой человек побывал с визитом у тех старых джентльменов, его друзей, которые помнили еще матушку Феликса — помнили, но никогда ни словом о ней не упоминали. Кое-кто из них вместе со своими благовоспитанными женами приезжал из города в окруженный яблонями белый домик засвидетельствовать почтение баронессе, приезжали в экипажах, напомнивших хозяйке, принимавшей своих гостей с отменной учтивостью, ту огромную легкую дребезжащую коляску, в каковой сама она прибыла в эти края. День был на исходе. Написанная в западном небе темно-красной и серебряной красками величественная картина — закат в Новой Англии — словно спускалась с зенита; на каменистые пастбища, которыми шла погруженная в свои мысли Гертруда, ложились легкие прозрачные отблески. Вдали, возле открытой калитки на одном из полей, она увидела фигуру мужчины; он как будто поджидал ее, и, подойдя к нему ближе, она узнала мистера Брэнда. У нее было такое чувство, точно она уже довольно давно его не видела, но как давно, она не могла бы сказать, поскольку при этом ей казалось, что он был у них в доме совсем на днях.
— Можно мне проводить вас? — спросил он. И когда она ответила, что, разумеется, можно, если у него есть желание, он заявил, что увидел и узнал ее, когда она была еще на расстоянии полумили.
— Наверное, у вас очень острое зрение, — сказала Гертруда.
— Да, мисс Гертруда, зрение у меня очень острое, — сказал мистер Брэнд.
Гертруда подумала, что он что-то под этим подразумевает, но так как он уже с давних пор постоянно что-то подразумевал, для нее это стало как бы в порядке вещей. Однако она почувствовала: то, что он подразумевал, могло сейчас с небывалой силой встревожить ее, внести смуту, нарушить душевный покой. Несколько секунд он молча шел рядом, потом добавил:
— Потому я сразу увидел, что вы начали меня избегать, хотя, возможно, — продолжал он, — чтобы увидеть это, вовсе и не нужно обладать острым зрением.
— Я не избегаю вас, мистер Брэнд, — сказала, не глядя на него, Гертруда.
— Думаю, вы делаете это бессознательно, — ответил мистер Брэнд. — Как правило, вы просто не замечаете, что я присутствую.
— Но сейчас вы здесь, мистер Брэнд, — сказала, чуть усмехнувшись, Гертруда. — Как видите, я замечаю, что вы присутствуете.
Он не стал возражать. Просто шел рядом, медленно — иначе и нельзя было идти по густой траве. Вскоре они снова оказались перед калиткой, на этот раз закрытой. Мистер Брэнд взялся за нее рукой, но открывать не стал; он стоял и смотрел на свою спутницу.
