Тадеуш Голуй - Дерево даёт плоды
— Никто.
— Тогда я не понимаю, откуда они об этом узнали. Предположим, что они шли по следу, следили за вами, но в таком случае нагрянули бы в первый же день и наверняка не дали бы вам безнаказанно покинуть дом.
— Конечно. Знали об этом четверо: Кароль, я, вы и ваша жена, но возможно, что кто‑нибудь из этой четверки проболтался кому‑то еще. Кароля нет, никто не знает, что с ним, значит, этого, пожалуй, уже не выяснишь. Но если он не сказал даже матери, кому мог сказать? Кроме того, он не знал, кто я, мог лишь догадываться. Ну, ладно, главное, что мы живы, А как ваша жена?
Я не ответил. «Юзеф» не настаивал. К нему обратился кто‑то сидевший напротив, и разговор прервался.
— Я пью за здоровье Романа Лютака, — сказал Шимон Хольцер, вставая и поднимая баночку из‑под горчицы.
— Товарищи, silence, я хочу сказать, что именно ему обязан жизнью. А почему я уцелел только благодаря ему? Потому, что Роман Лютак помог мне бежать, взял в свою команду, дал возможность уйти и спрятаться, отвлек стражников. Да здравствует Роман Лютак!
Мне пришлось подняться, так как все встали и затянули «Сто лет». После тоста и здравицы все бросились меня целовать и обнимать, даже официальные лица поддались порыву всеобщей сердечности.
— Скажи, — советовала Тереза. — Они ждут, чтобы ты что‑нибудь сказал.
— Я вижу, товарищи, что тут немало спасенных Романом Лютаком, ведь и я принадлежу к ним, — проговорил «Юзеф».
— И я! — крикнул кто‑то от дверей, протискиваясь сквозь толпу рабочих.
Я не знал этого человека, во всяком случае, не узнал. Невероятность ситуации вызвала подозрения, на лицах появились улыбки. Но незнакомец, подойдя к столу, твердо повторил, что обязан мне жизнью.
— Товарищ Лясовский, — тихо бросил кто‑то. — Вы что?
Значит, он тоже Оттуда. Припомнились мне слова Терезы о каком‑то Антонии Лясовском из комитета, который меня знает. Мужчина средних лет, с обыкновенным, не запоминающимся лицом долго смотрел на меня в молчании, прежде чем заговорить:
— Тогда вам кос сломали и зубы выбили, помните? Мы вместе сидели в бункере, несколько человек из организации и вы. Мы были новичками, дрогнули после нескольких допросов, и тут привели вас. Несколько дней нас оставляли в покое, а вас вызывали ежедневно. А потом истерзанного бросали в камеру. Но вы твердили одно: надо выдержать. Мы стыдились своей слабости. Вы рассказали нам тогда историю, правда, совершенно невероятную, но она очень помогла, и мы тоже стисчули зубы, никто из нас не раскололся. Помните?
— Помню. Но я не собирался… не знал, что вы дрогнули. Рассказал ради того, чтобы взбодрить себя. Даю слово. Это было после побега Шимона, меня подозревали. А что касается носа, то его испортили раньше, в сорок втором.
— Не рассказывайте! Я же помню, как вам его перебили.
— Ошибаетесь, он был перебит в сорок втором. Тогда, может, просто кровь текла, но перебили его в сорок втором.
Люди разбрелись по своим местам к столу, снова усилился гомон.
— Откровенно говоря, мы ждали, что вы придете в комитет, — продолжал Лясовский. — Вы же не враждебный элемент, сбой.
— Почему он еще не пришел? — отозвался Шимон. — Не питает доверия. Не доверяет? Тогда следует потолхсовать с ним по — дружески.
— Он не ребенок, чтобы с ним цацкаться, — фыркнул Лясовский. — Твердый мужик, такие нам теперь нужны.
— Умные нам нужны, а не твердые, — возразил Шимон. — А он разве умный? Абажуры делает из проволоки и бумаги, разве это умный?
— Частная инициатива?! Возмутительно, Лютак, вы что? Частная инициатива?! Шимон по специальности сапожник, я слесарь, веселенькое было бы дело, если бы мы сейчас пооткрывали частные мастерские. А об отце вы подумали? Как бы он посмотрел на то, что вы занялись надомничеством, когда революция в опасности, когда льется кровь. Дружище! До абажуров ли сейчас! Абсурд!
Он сыпал аргументами, кипятился, но я чувствовал, что он говорит искренне и озабоченность его не наигранная. Когда его отозвали, появился Лобзовский.
— Послушайте, странные вещи, из вас здесь героя делают, но я буду откровенен. Вы ведь находитесь по ту сторону баррикады, верно? Это вы информировали Лондон о том, что мы якобы вас шантажируем, — я имею в виду дело со статьей. У вас могут быть неприятности. Я говорю это доверительно, мне вас жаль.
— Я никого не информировал и не виноват, что Би — Би — Си что‑то наболтало.
— Следовательно, вы знаете, что об этом говорили по радио?
— Знаю. А что тут плохого?
Лобзовский неприятно усмехнулся, налил себе водки и облизал край стопки.
— Вы беседовали с Лясовским, он должен был вам сказать, чем это пахнет.
— А какое дело до этого Лясовскому?
— Он именно по «этой» части.
Я встал и подошел к Лясовскому, который подсел к седому военному.
— На пару слов, — сказал я, и, когда он встал, увлек его в сторону, к окну, и изложил всю историю.
— Ясно, — сказал он, — и даже любопытно. Как фамилии этой контры?
Он записал их на бумажке, заметив, что это очень ценные сведения.
— А в Лондон сообщил кто‑нибудь из газеты. У них там есть ненадежные элементы. Хорошо, что рассказали, как это было, спасибо.
Он пожал мне руку и вернулся к прерванному разговору. Я еще некоторое время постоял у окна, втягивая в легкие бодрящий воздух, украдкой наблюдая за собравшимися и прислушиваясь к монотонному гомону. К счастью, обо мне забыли, я мог побыть один, однако одиночество это отнюдь не радовало. Я осознавал свою сопричастность с жизнью этих людей и что прошлое, от которого хотел отказаться, сильнее меня. Сегодня я не старался защищаться от него, хоть и мог сказать, что все выглядело совершенно иначе и определялось стечением обстоятельств, а не сознательными действиями — как в деле с «Юзефом», так и с Шимоном и Лясовским. Кого я тогда спасал, как не себя самого! Кого сохранял, как не самого себя!
Мы возвращались домой вместе с Терезой, обмениваясь впечатлениями, я оценивал всех участников торжества, учился мне неведомому партийному языку.
— Ты знаешь, я убеждена, что Кароль скоро вернется. Столько довелось повидать необыкновенного, что уже нет и тени сомнения. Кароля тогда, конечно, арестовали, возможно, с фальшивыми документами, поэтому и не пришли к нам домой, а его вывезли. Об одном жалею, что сегодня его не было.
Дворник ждал нас в подъезде.
— Вы уже знаете? Забрали жильцов с третьего этажа, обоих, только что уехали. Товару выгребли на целое состояние. Людям есть нечего, а такие, кто бы подумал, на жратве сидят. Одного сахару было три мешка.
Лясовский поторопился. Когда он это успел? Я боялся взглянуть дворнику в глаза, чтобы тот не догадался, что я виновник ареста. Хоть я и ничего не сказал Терезе о беседе с Лясовским, та все же о чем‑то догадывалась, ибо уже в квартире заметила как бы про себя:
— Человек обязан принимать трудные решения, хоть это порой и неприятно. А он действительно, как ты говорил, радовался, что наших бьют?
— Да, Тереза.
— Жаль только, что в эту историю замешана бабенка. Это портит дело. Что бы приготовить на ужин? Оладьи на постном масле хочешь?
Я не любил растительного масла, от него меня мутило, но есть оладьи согласился. Я согласился бы на все, как человек, осознающий свою вину и стремящийся предотвратить какой бы то ни было разговор о ней.
Ночью я попытался взяться за работу, но сломались лучшие кусачки, затем вскоре погас свет во всем квартале. Я зажег свечу, тени проволочных скелетов причудливо преломились на сводчатом потолке. Пошел дождь. «Пора уже подумать о зиме, — решил я. — Купить угля, отремонтировать печку. Но все равно на чердаке будет холодно. А если вернется Кароль?»
Я обосновался здесь, ке думая о хозяине комнатушки, как устраивался всюду в минувшие годы, в первые же дни сооружая себе логово, создавая хитроумные тайники, где можно было спрятать хлеб и нож, и вычищая отведенный мне угол или нору.
Я был убежден, что предал именно Кароль; меня устраивало, что его нет, что он не возвращается, я не желал ни его возвращения, ни выяснения сути дела, ни возмездия, хотя, если соответствовало правде то, что он был предателем, я, по крайней мере, узнал бы виновника всех моих до чего же бессмысленных страданий.
Похолодало. Я открыл дверцу печурки, сунул туда письма Катажины, альбомы, обрезки картона и поджег. Полыхнуло багровое пламя, одарив минутным теплом, затрещало железо, но вскоре все смолкло, только комары пищали в комнатушке. Я старательно постелил койку и лег, не гася свечи, словно кого‑то ждал. Но в доме царила сонная тишина. Впервые мне стало не по себе, докучала эта тишина и спокойствие, и я даже раздумывал, не спуститься ли к Терезе, но жаль было будить ее, ведь она вставала в шесть часов и наверняка была утомлена торжествами. Вдруг почудилось, что кто‑то поднимается по лестнице на чердак, останавливается у дверей и запирает их снаружи на замок. Я вскочил с койки и бросился проверять. Никого не было, замок висел на своем месте.
