Жак Стефен Алексис - Деревья-музыканты
— Монсеньор, мой повар Виктор утверждает, что суп калалу-джон-джон просто восхитителен, особенно когда его запиваешь маби... Знаете, крестьянское пиво?.. Виктор меня убедил. Не хотите ли попробовать? Виктор сам варит это пиво, он владеет всеми тонкостями гаитянской кухни... Открыл Виктора мой предшественник, Норман Армур...
Итак, на столе появился калалу-джон-джон, и чашка этого темного и клейкого грибного супа обожгла его преосвященству нёбо; от каждого глотка калалу вздрагиваешь, а вместе с тем, благодаря маби, эта похлебка освежает. Экзотическое блюдо! Однако оно было для архиепископа более привычным, чем пискетки... Монсеньор делал над собой колоссальные усилия, чтобы не забыть целей своего визита. Что за плутовская страна!..
Все как-то менялось в глазах его преосвященства: багровое лицо посла начало принимать нормальный человеческий цвет; супруга посла, одетая в полотняное платье с вышивкой, вдруг помолодела и вновь обрела пусть несколько примитивную, но по-своему неотразимую прелесть женщин, родившихся на берегах Гудзона. Все трое попались в ловушку, все трое отдали себя во власть жгучих ощущений, рожденных экзотическим завтраком. Нет ничего удивительного, что при такой кухне гаитяне стали народом танцоров. Эти пряные блюда подхлестывают жизненную энергию, как властный звук трубы...
Беседа потекла более непринужденно. Все трое очень любили вкусно поесть, и так ли уж противоположны их интересы? Гаитянское меню, в котором отражена сердечность и искренность народа, его торжествующая любовь к жизни, предстало перед этими гурманами в каком-то похотливом свете. Даже в их чревоугодии не было ни капли непосредственности и простоты. Эта кухня отвечала потребностям народа вечно полуголодного, ежедневно затрачивающего неимоверные физические усилия; а они воспринимали ее как любители грубоматериальных, животных удовольствий, умеющие ловко прикрывать свое сластолюбие словесной мишурой. На устах одного из сотрапезников всегда наготове слова «свобода», «демократия», «братская помощь» и «западная цивилизация», у другого — «рай», «доброта», «любовь» и «милосердие», но все это легко сводилось к общему знаменателю: оба любили рисоваться и командовать в чужом доме. Может быть, негры, маликоко и как их там еще... может, они и создали нечто приятное, но эти туземцы и сами не понимают всей прелести своих изобретений. Необходимы «цивилизаторы», которые сумеют по-настоящему насладиться любыми ценностями и показать низшим народам, как нужно жить. В конечном счете, ни чета щедрых амфитрионов, ни их гость нисколько не уважали то, что сами же они провозглашали в пышных фразах, — потому что они не уважали человека. Для них важен был только их Way of life— их образ жизни, и жизнь имела для них смысл лишь в той мере, в которой они верили в незыблемость своего Way of life. Жареная козлятина с петрушкой, соус «три разбойника», фаршированные цыплята, пирожки с начинкой из плодов «настоящего дерева», пюре «там-там» и другие лакомые блюда можно со спокойным сердцем одобрить — так же, как джаз, румбу, примитивное искусство и философию банту. Это ни к чему не обязывает.
Чем больше выпито было французских вин и гудрина[32], тем оживленнее становился разговор, тем все более дружеский тон он принимал. Отказавшись от первоначального плана сражения, архиепископ решил дать себе волю. Теперь он не сомневался в победе; посол попадется в собственную ловушку. В конце завтрака, после «цветного риса», подали салат из зикаки, имеющий вкус одновременно груши и сыра. Посол с супругой едва дышали, прелат был совершенно оглушен. Последовали десерт и фрукты, а шампанское из манго достойно завершило пиршество.
Когда подали кофе с превосходным ромом, супруга посла исчезла. Она спешила на заседание дамского благотворительного комитета. Подхватив под руку своего нового друга, посол повел его на веранду. И здесь архиепископ сразу взял быка за рога:
— Что бы ни говорило гаитянское правительство, но задача, за которую берется ГАСХО, будет не из легких, — сказал он. — Весьма вероятно даже, что компания столкнется в этой стране с огромными трудностями: ведь здешние крестьяне трясутся над каждым клочком оставшейся у них земли. Вы, несомненно, слышали о «Маршатере»?[33] Мы задумали повести борьбу против суеверий... Это совершенно необходимо. Может быть, мы объединим с вами наши силы? Хунфоры представляют собой опорные пункты крестьянского сопротивления. Гаитянское правительство, мне кажется, проявляет нерешительность. Поддержите нас, и вы не пожалеете...
Посол озадаченно смотрел на архиепископа — тот говорил, опустив глаза. Американец был несколько смущен, но ему явно понравилась эта манера говорить без обиняков. Стараясь выгадать время, он заметил:
— Вы умный человек, монсеньор, очень умный...
— Но...
— Если я вас правильно понял, вы хотели бы... ну, как бы это сказать?.. Чтобы впереди трактора шло кропило... Не так ли?..
Архиепископ хранил ледяное молчание. Посол понял, что совершил бестактность, и прикусил язык. Потом, стараясь исправить оплошность, снова заговорил:
— Мы еще успеем побеседовать с вами об этом... Не желаете ли сигару?.. Вам надо бы познакомиться с мистером Фенелом, управляющим ГАСХО. Тоже очень умный человек. Умный и все понимает с полуслова...
Пипирит, дерзкая утренняя птаха, самозабвенно заливалась радостной песней в двух шагах от хижины. Рассыпая каскады хрустальных звуков, пернатый будильник приветствовал солнце ликующим гимном. Гонаибо проснулся, прислушался. Потом закачался в гамаке.
— Так! Так! — запели веревки.
Гонаибо потянулся. Птица с новой силой принялась за работу, воздух зазвенел от неистовых трелей. Неужто еще так рано? Да нет, пипирит просто дурачится! Гонаибо хорошо знал эту одержимую пичугу. Всегда или опаздывает, или спешит! Не даст людям поспать, вечно подгоняет их своими нетерпеливыми руладами. Ты что же, так и не замолчишь, нахал ты этакий!..
Гонаибо сел, нащупал пальцами ног землю, вскочил, чуть не вылетев из гамака, и вышел босиком из хижины. За озером поднимался розовый свет. Мальчик подошел к потухшему треугольному очагу, сложенному из закопченных камней, взял щепотку золы, послюнил палец и стал ожесточенно растирать зубы. Прополоскал рот свежей водой, сел на землю. Пипирит восседал на верхушке миндального дерева, похожего на огромный белоснежный и пахучий букет. Время от времени птица наполняла воздух всплесками холодящих, как мята, звуков. В это утро Гонаибо особенно остро чувствовал в себе молодую, уверенную силу. Он взял свирель и заиграл, отвечая на каждую трель птицы. Всякий раз пипирит на мгновение замолкал, а потом опять принимался рассыпать хрустальные арабески. Справа густыми волнами плыл запах дикого жасмина, слева несколько ночных красавиц, уже закрывавших на день чашечки своих цветов, наперебой устремляли в воздух фейерверк душистых испарений. Чуть подальше, на склоне холма, магнолии разбрасывали во все стороны свой аромат и гигантский золотистый иланг-иланг, вытянувшись точно в молитвенном экстазе, вздымал могучие ветви раздвоенного ствола к белому куполу безмятежного неба.
Дуэт мальчика и птицы продолжался до тех пор, пока совсем не рассвело. Они еще продолжали беседу, когда в ясном небе показалась летящая полукругом стая болтливых каосов. Что нужно этим неугомонным крикунам в такую рань? Чего так галдят эти разодетые во фраки разносчики сплетен? Вот уж у кого действительно язык без костей! Гонаибо швырнул в них горсть камешков. Прочь, проклятые! Тьфу.
Однако это становилось любопытным. Каосы даже не пытались сесть. Они летели плотными стаями, направляясь к озеру. Гонаибо осмотрел горизонт. Где-то очень далеко кружили еще какие-то птицы, как будто уже не каосы. Несомненно, на равнине происходило нечто необычное, нечто такое, что вызвало переполох среди птиц. После короткого раздумья Гонаибо шагнул в хижину и тотчас вышел с мачете за поясом и со змеей, обвившейся вокруг его руки. Он пустился в путь.
С каждым шагом в душе Гонаибо все нарастала тревога. Над самой его головой тяжелыми гроздьями испуганно проносились птицы; ящерицы, змеи, всякие лесные зверьки спешили к озеру, как к единственному убежищу. Прежде чем встретиться лицом к лицу с неведомой опасностью, нарушившей привычную жизнь его владений, Гонаибо ощутил потребность разобраться в собственных чувствах. Его владения... Ведь в них — вся его жизнь, его ночи, его дни. Какая опасность ждет его там, вдали? Огонь, пожирающий зеленые кудри равнин? Нет! Он почувствовал бы горячее дыхание пламени, увидел бы зарево в небе. Наводнение? Нет! Не было ни ветра, ни дождя, ни землетрясения. Так что же? Почему все, что было живого в этой бескрайней, поросшей вереском саванне, принадлежавшей до сих пор ему одному, спасалось бегством? Произошло что-то очень серьезное. Гонаибо бросился бежать.
