Сиро Алегрия - Золотая змея. Голодные собаки
— Я был бы очень рад… поверьте, очень… Но горы, сельва и река — это крепкие орешки, сеньор.
* * *Чуть забрезжил рассвет, дон Освальдо, сильно задетый за живое рассказами о сельве, отправился в горы. Прежде всего он должен добраться вон до той вершины, — сейчас, прикрытая лохмотьями облаков, она еле-еле видна, — осмотреть сверху местность, прикинуть маршрут. Рудники! Сельва! Этой дикой и щедрой природой завладеет богатая компания, она будет здесь хозяйничать и насаждать цивилизацию, она проложит дороги, ее машины выкорчуют леса, врежутся в земные недра, промоют золотоносные пески, соберут дикие плоды — одним словом, человек возьмет в свои руки все то, чем он пренебрегал до сих пор.
Проводник — индеец с темной кожей, угловатый как скала, ровным привычным шагом идет впереди коня, на котором восседает инженер. Дону Освальдо очень хочется втянуть проводника в разговор, но тот скуп на слова, ему больше по душе постукивать по тыквенному горшочку с известью, да жевать свою милую коку. Инженеру остается лишь делать «умные» выводы из своих наблюдений, и он отмечает, что человек здесь полностью сливается с природой: в долине он разговорчив, под стать реке и деревьям, а чем выше поднимается пуна, тем он молчаливее. Навстречу попался индеец, погоняющий двух мохнатых осликов.
— Откуда ты идешь?
— Из Бамбамарки, тайта.
— А куда, к Мараньону?
— Да, тайта.
— За кокой и бананами?
— Да, тайта…
— Как ты думаешь, дождь сегодня будет?
Индеец медленно оглядывает небо:
— Не будет, тайта.
Пришпорив коня, инженер догоняет проводника, — все-таки надо заставить его разговориться.
— Скажи, почему бамбамаркинцы такие неразговорчивые?
— Уж такие они, тайта.
— А ты?
— И я такой же, тайта.
Этот индеец из поместья не собирается, видно, делиться ни секретами своей общины, ни своими собственными. Дон Освальдо хорошо знает, что индейцы вообще-то поговорить любят, но только не с белыми. Увидев светлую кожу или непривычную одежду, они плотно сжимают губы и разжимают их только для того, чтобы как можно короче ответить на вопрос. Но как только они усядутся в кружок перед чьей-нибудь хижиной, около гумна или на задворках хозяйского дома, сколько тогда можно услышать рассказов об их жизни, сколько чудесных легенд! Они знают, как плачет трава в засуху, как озеро покрывается пурпуром, вспоминая о гибели восставших когда-то воинов, обезглавленных и брошенных в его воды; они знают, что говорит солнце, проплывая над облаками, и как во время грозы святой Исидор, покровитель землепашцев, скачет на подкованном горячем жеребце через все небо, приказывая дождю полить хорошенько землю. Они знают прекрасную легенду о Тунгурба́о, юноше, который появился однажды в Чикитене, и никто не мог сказать, откуда он пришел и куда исчез потом, хотя жил он там долго и лунными ночами все играл на золотой флейте, очаровывая и соблазняя девушек своей волшебной музыкой, такой нежной, чистой и звонкой, — а звучала она на всю округу, — какой никогда еще никто не слыхал. Потом Тунгурбао исчез, может быть, не вынес слез обманутых им девушек, а может быть, кончился его контракт с дьяволом. Давно это было, очень давно…
Вершина Кампаны уходит в самое небе.
Путники огибают Бамбамарку, маленький городок на берегу зеркального озера, в воды которого смотрятся каменные домики с осевшими стенами и заостренными, как лезвие топора, крышами. Дальше начинается трудный, крутой подъем. Ландшафт изменился. Кустарники попадаются все реже. Посевы тоже, и по обе стороны каменистой тропы торчат, поблескивая росинками, одни только желтые стебли горных трав. Становится холодно, ветер сушит губы.
Скалы нависли над самой головой, острые камни усеяли крутой скат обрыва и тропу. Теперь гнедому предстоит карабкаться по этой узкой полоске, по скользким, как мыло, изломам тропинки. Среди скал бродят коровы, щиплют жесткие стебли ичу. Отсюда начнет несчастный гнедой свой крестный путь к далекой вершине. Бедняга оступается, скользит, останавливается. И тогда оба — конь и всадник — с опаской поглядывают вниз: чем выше, тем глубже пропасть, тем отвеснее кручи. И опять вперед, шаг за шагом, поворот за поворотом, уступ за уступом. Будет ли этому конец? Нет, не будет. Кто задумал отнять у пуны ее богатства, обречен на жестокие испытания.
Инженер оборачивается — маленькая Бамбамарка кажется теперь совсем игрушечной. Люди снуют там как муравьи, а голубое озеро — глаз земли — глядит, не моргая, любуясь величавыми просторами гор.
Но наползает густой туман. Городок, скалы, небо и тропу обволакивает белое руно. Только фигура проводника в темном пончо чернеет впереди, перед самой мордой коня.
— Если и дальше так будет, мы ничего не увидим.
Индеец, как всегда, краток:
— Это утренний туман, он разойдется…
Проводник снова принимается за свою коку, а инженера охватывает тревога — конь все чаще скользит и спотыкается. Вдруг где-то в густой ватной пелене заблеяли овцы и послышался печальный напев. Это пастушка бродит со своим стадом, и странным кажется инженеру, что совсем рядом есть какая-то жизнь, но он слышит лишь унылую песенку:
Кондор, улетай скорей,
моих овец не трогай,
моих овец не трог-а-ай…
Голосок звучит тоненько, нежно, в нем слезы и мольба. А потом сильнее, строже, хотя также печально:
Если ты их тронешь,
первым и умрешь,
первым и умре-е-ешь.
Грусть передалась и дону Освальдо. Очень заразительна печаль этих песен, в них боль целого народа, его страдание и терпение, его муки, порожденные жестокостью белых хозяев и беспощадной силой этих безмолвных круч. Песни эти — дети голода и плетки, скал и лесных хищников, снегов и туманов, одиночества и ветра.
Напев стал затихать, а потом и совсем замер где-то далеко внизу. Подъем делается все круче. Тропинка упрямо карабкается вверх, выступы скалы, задевая за стремена, тянут их вниз. Туман, туман… Уже не видно ни одной травинки. По краям тропы жмутся к земле широкие листья каких-то растений. Туман… Ага, оказывается, глаз постепенно привыкает, нужно только пристальнее вглядываться. В нескольких метрах от себя дон Освальдо различает черные и синие каменные глыбы и широкие кривые пласты горной породы. Но вот тропа исчезает в осыпи, и проводник останавливается.
— Лошадь останется здесь, ей дальше не пройти…
Гнедого привязывают к камню, и, глядя, как люди тают в тумане, он тоскливо ржет.
Когда приходится лазить по горам, по осыпям, по гладким откосам да острым камням, мягкие охоты гораздо удобнее, чем подбитые гвоздями сапоги. Инженеру трудно идти, ноги разъезжаются, и проводник все время шагает рядом, следит, чтоб тот не упал с отвесного обрыва и не сломал себе шею. У дона Освальдо гудит в ушах, и индеец чувствует, как рука инженера, которую он все время держит в своей, холодеет и деревенеет. Очень трудно дышать. А может быть, здесь вообще нет воздуха?
— Вернемся, пожалуй…
— Вершина совсем близко…
Они снова карабкаются по уступам. Туман все упрямее прячет обрывы, и чем дальше, тем страшнее и бездоннее они становятся. Еще одно усилие, и наконец вот он, голый гребень горы. Проводник пристально вглядывается в каждый выступ и каждую расщелину. Они делают еще несколько шагов, и, когда инженер начинает чувствовать, что ноги больше не держат его, перед ним вырастает, тускло поблескивая холодным стеклянным блеском, черный, обледенелый утес.
— Здесь, тайта.
— Вершина?
— Да, тайта.
Дон Освальдо садится рядом с проводником. Слоится туман, растревоженный ветром. Ветер треплет пончо индейца, стараясь сорвать его и острыми ледяными иглами впивается в тело инженера, пробиваясь сквозь толстый шерстяной свитер.
Юноша почувствовал, как бешено, в какой-то отчаянной тоске заколотилось сердце, как задрожала каждая жилка и больно застучало в висках. А когда из носа хлынула кровь, он не выдержал:
— Ты что же это, негодяй, решил меня угробить здесь?
Индеец убежал бы, но блеск револьвера останавливает его.
— Дикарь безмозглый, идиот, тупица! — не унимается инженер, между тем как платок, который он прижимает к носу дрожащими руками, все сильнее пропитывается кровью.
— Эта горная болезнь, тайта… Надо коку пожевать…
Индеец протягивает ему пестрый кисет с размельченным листом коки. Дон Освальдо хватает щепотку и торопливо жует, вместе с известью, скорее, скорее…
Взошло солнце яркое, но холодное. Своим ясным светом оно щедро озарило торопливо бегущие внизу облака. Проглотив горьковато-сладкую слюну, юноша закрыл глаза. Никаких ощущений — все поглотила тихая отрешенность, сознание растворилось в великом молчании вселенной… Разве здесь есть люди? Или это уже смерть?
