Эрнст Юнгер - Сердце искателя приключений. Фигуры и каприччо
Трудно представить, что в таком ужасном положении ввиду неумолимого общественного мнения и государственной власти отец обнаружил бы свои родительские чувства. Чтобы сохранить лицо, он должен был бы продемонстрировать скорбь или же резко отмежеваться, дав понять если не словами, то хотя бы поведением, что сыновья пошли не в него.
В словах же матери речь идет исключительно о материальном и субстанциальном отношении; она узнает и признает сыновей, и в ее прощальных словах не находит никакого отражения морально-правовой мир с его разделением людей на добрых и примерных, с одной стороны, и убийц и преступников — с другой. Здесь четче всего обнаруживается не только различие между трагическим и просто печальным, но и различие между трагическим и моральным миром.
Вместе с тем в этой фразе чувствуется явное превосходство над государственным порядком — нечто похожее на силу тяготения, для которой не существует препятствий. Любопытно, сколь бессодержательными и сомнительными оказываются в сравнении с ней законные процедуры с их ритуалами и формальностями. Впервые я осознал это во время гражданской войны — революции носят безусловный характер, пока в дело не вмешиваются матери. И вот тогда бывают мгновения, когда даже самые лучшие части опускают оружие. Когда женщины преодолевают страх, ход событий становится похож на могучее и бесформенное движение древних ледников.
Размышляя над этой фразой, замечаешь ее глубокую правоту, начиная с безошибочного выбора слов и кончая положением и последовательностью гласных. Так, во второй ее части интонация плача, выраженная тремя подчеркнутыми гласными, скачками спускается на три ступени. А в самом начале проскальзывает нечто очень странное и невероятное, скрытое ликование в связи с обретением того, что уже никто и никогда не отнимет. Жизненный путь мужчины видится как траектория летающих рыб: вырываясь из стихии, они переливаются всеми своими красками, чтобы так же стремительно вернуться обратно в глубину, к матери.
Дополнение
Юберлинген
Впрочем, рассматривая этот случай, я пришел к еще одной мысли: когда я слышу, что были задержаны братья, то криминальный элемент кажется мне в известной степени оттесненным на задний план и смягченным. Наверное, здесь играет роль воспоминание о тех временах, когда в правовых вопросах дело решали клановые связи. Допустим и противоположный взгляд, согласно которому преступный элемент принимает в этом случае особенно угрожающие формы, поскольку захватывает не только индивидов, а всю семью, — судебные приговоры и комментарии в газетах свидетельствуют о том, что этот взгляд является у нас главенствующим. Несомненно, его придерживались еще чиновники императорских и церковных судов прошлого, и действительно, в случаях конфликта семьи с государством мы можем усматривать здесь подтверждение того факта, что государству пока еще не удалось обуздать семью.
Понимание этой противоположности, быть может, дает нам маленький ключ, с помощью которого отдельный человек может определить, пожалуй, даже вернее, чем с помощью телесных признаков, принадлежит ли он к древней расе и в какой мере он к ней принадлежит.
Созерцательный скептицизм
Штеглиц
Наряду с теоретическим скептицизмом философов существует более опасный созерцательный скептицизм — весьма далекий от принятой нормы взгляд, возможный лишь потому, что природа недостаточно точно кроит одежды, предназначенные для жизни. В результате в швах остаются лишние лоскуты материи. Например, рыба, разделанная кухаркой, продолжает прыгать на раскаленной сковороде. Подобным же образом испытывают лишние ощущения и люди, оказавшиеся в ситуации, лучшим выходом из которой был бы обморок, как, скажем, при падении в пропасть.
Однако то, что для нашей естественной жизни избыточно и болезненно, в сфере духовной приводит к невероятным открытиям. Удивление может достигать такой степени, что способно оттеснить страх; в таких случаях как бы приподнимается тонкая вуаль, почти всегда скрывающая от нас мир. Поэтому говорят, что в эпицентре циклона царит совершенный штиль. Там можно видеть вещи в неподвижном, более ясном и отчетливом свете. В таких точках мы видим то, что обычно видеть запрещено, ибо достигшая своих пределов действительность подобна зеркалу, которое неспособно утаить обман.
Мне вспоминается, что такая же тишина воцарялась и на войне сразу вслед за штурмом первой окопной линии. После урагана артиллерии, после сигнала к атаке, после столкновения с врагом лицом к лицу наступал отлив. Бешеное бурление битвы, достигнув своей высшей точки, сменялось внезапным затишьем. Актом уничтожения противника завершалось и вместе с тем устранялось сценическое действие борьбы, и поле битвы на какое-то время становилось похожим на муравейник, застывший в бессмысленной суете. Никто не мог пошевелиться — как зритель, только что наблюдавший гигантский фейерверк, и вместе с тем как человек, только что совершивший ужасный поступок.
Тогда до уха начинали доноситься монотонные крики раненых; казалось, будто всех поразило одним огромным взрывом. Эти крики, выражавшие поразительные страдания твари, звучали словно запоздавший протест жизни против исторической машины, безучастно переехавшей живые тела и все еще стоящей на парах.
Эти мгновения я помню столь ясно, что ощущаю даже запах пороха, который клубами поднимался от распаханной взрывами земли. На всех лицах было написано странное замешательство — как если бы позади пылающих театральных декораций, исчезнувших словно по мановению руки, открылась разгадка какой-то непростой задачи. Перед усталым внутренним взором медленно догорала некогда яркая и блестящая иллюзия, которую питали старые грезы и страсть, граничащая с безумием.
Что мир — это большой сумасшедший дом, а за безумием скрывается метод и даже коварство..что люди, как статисты, импровизируют в спектакле, поставленном неким невидимым режиссером, и в то же время не осознают происходящего, которое только сейчас предстало перед ними застывшей картиной... что люди, говоря по-прусски, состоят на службе... все это угадывается интуитивно в состоянии телесного изнеможения и оживления чувств чутьем, обостренным близостью смерти.
Быть может, мир, пышно украсивший себя желто-красными языками пламени, ослепил глаза и теперь на сетчатке остался лишь его черный остов. Но в душу проникло легкое и светлое чувство, подобное тому, с которым проснувшийся пытается вспомнить, что он пережил во сне.
Разве все это не выглядит так, как если бы мировой дух немного резко, немного поспешно приподнял свой покров так, что скрытое под ним на мгновение явилось притуплённому чувству? Когда мир потрясается в своей основе, возникают трещины, и по ним мы угадываем тайны постройки, скрытые от нас в обычное время. Так и тогда, в бою, я испытал чувство, будто на короткое мгновение сердцем овладела какая-то более глубокая действительность, чем действительность победы, между тем как из второй линии траншей смерть уже обращала на нее свое дуло.
«Педанты» и «трубачи»
Юберлинген
Склонность к педантизму и микроскопическому самокопанию — один из первых симптомов, обнаруживающих изъян в природном здоровье. Инструмент наших чувств приспособлен для удобного обращения с вещами и людьми. Если мы в полном порядке, наши удовольствия должны быть сильными, хватка — решительной, а аппетит — не слишком разборчивым. Обычно нам не свойственно видеть кожные поры на человеческих лицах.
Напротив, в состоянии слабости общее впечатление отходит на второй план, а его место занимают детали. Духовное и телесное отвращение становится более интенсивным, чувства же обостряются, достигая несоразмерной утонченности. Шумы, запахи и цвета обступают нас со всех сторон, яства рождают пресыщение. Прежде всего начинает внушать отвращение мясо, вслед за ним табак и крепкие напитки; это отвращение очень быстро овладевает теми, кто предается подобным наслаждениям. Развивается нетерпимость воздерживающихся.
Рассудок испытывает тягу к подозрительности, к сомнениям и казуистике. Язык обнаруживает свои задние мысли, свою двусмысленность и многозначность. Контекст мысли отступает на задний план; дух лучше понимает отдельные слова, чем фразы и структуры. Так складывается точечный и запутанный характер противоречия, мешающий последовательному осуществлению действий. Вырабатывается преувеличенно четкое письмо, мысль стремится ко все более точным формулировкам, отточенная грамматика начинает мешать свободному течению мыслей и превращается в утонченную и пустую игру. Так возникает отфильтрованный стиль, иногда удивляющий своей бесплодной красотой и искусственным здоровьем, — проза для вегетарианцев. В изобразительном искусстве ему соответствует пустой классицизм.
