Эрнст Юнгер - Сердце искателя приключений. Фигуры и каприччо
Не менее важно сохранить настроение путешественника. Тогда можно участвовать в этом спектакле, словно шагая по ночным улицам и площадям незнакомого города и восторгаясь тем, насколько ясны и отчетливы открывающиеся твоему взору картины. Ты заглядываешь в дома, комнаты и лавки, заглядываешь только стоя у порога или у окна, поскольку важно видеть картины в обрамлении. Иногда хочется дико захлопать в ладоши, иногда клонит в сон, как если бы вокруг дымились наркотические вещества. Особенно сильно открывшаяся картина захватывает тогда, когда безобразное преображается в свете сострадания. Например, это происходит в самом начале во время долгой исповеди титулярного советника Мармеладова; будто наяву ты видишь перед собой мрачную грязную кухню, где все пропахло крепким спиртным и остатками еды, а по полу снуют черные тараканы. Но вслед за этим приходит ощущение, будто тебе понятен язык этих насекомых: они наполняют комнату сладким и мучительным пением. Однако вместе с тем нельзя забывать, что ты находишься в чужом городе, из которого уедешь следующим же утром и который будет являться тебе лишь в снах.
О том, сколь мало, в сущности, касаются нас эти события, за которыми мы подглядываем будто сквозь щель, автор знает лучше, чем мы. Здесь мне приходит в голову, что читатель обычно склонен видеть антагониста этого мира в лице следователя Порфирия, воплощающего западный тип человека. И все же этот антагонизм имеет второстепенное психологическое значение. Стоит только делу принять серьезный оборот, как герои начинают действовать по своей внутренней логике. Весьма характерен следующий момент: когда Раскольников решает признаться, то идет не к Порфирию, который ему симпатизирует, а к отталкивающему лейтенанту Пороху. Стало быть, здесь идет речь не о моральном, а о сакраментальном отношении, когда Порфирий выглядит так, как умывающий руки Пилат.
Раскольникова интересует теория власти; абсурдность его мыслей прежде всего в сравнении себя с Наполеоном. Вместе с тем среди его окружения встречаются такие фигуры, которые имеют самое прямое отношение к тому, что мы понимаем под властью. Речь идет не только о духовной, но и о светской власти. Эта стихия власти еще нагляднее проявляется в «Карамазовых» и еще больше в «Бесах», хотя обозначена уже в «Раскольникове», на примере чрезвычайно любопытной фигуры Свидригайлова. Если в церковных натурах вроде Алеши сущность власти проявляется в форме огненной лавы, то в светских людях она кажется охлажденной до предельно низких температур, подобно тому как ртуть в термометре, опустившись до точки замерзания, выходит за пределы моральной шкалы. В этих фигурах прочитывается русское дополнение к сверхчеловеку, дополнение, которое, вероятно, глубже укоренено в действительности.
Особенно показательно отношение этих персонажей к добру, которое для них не просто бледная теоретическая схема, хотя они, разумеется, бесконечно от него далеки. Добро (остановимся на этом слове) оценивается здесь скорее как некий музейный экспонат; его силу можно сравнить с достоинством старого проверенного инструмента, из которого опытный музыкант способен извлечь сколь угодно прекрасные мелодии. Безошибочный инстинкт позволяет выбирать средства, с помощью которых можно уничтожать людей. При всем том отсутствует количественный момент, несовместимый с глубиной наслаждения. Число зрителей в театре еще ничего не говорит о самом спектакле. Презрение к людям — более основательная черта; характерно то, каким способом персонаж смывает с себя позор. Свидригайлов делает еще один сильный ход, кончая жизнь самоубийством. Достоевский выводит эти фигуры лишь в моменты их слабости. Их расцвет, скорее всего, приходился на минувшую эпоху, когда владеющий крепостными слой феодалов в отдельных своих представителях обрел индивидуальную свободу, еще не отдав взамен своей власти. Поэтому едва ли возможно, что кому-то в другой части мира удастся подобным образом развернуть эту тему, хотя такие попытки предпринимаются снова и снова. Тягаться со скепсисом бесполезно.
В хозяйственных помещениях
Гослар
Я сидел в большом кафе, где под музыку небольшого оркестра за столиками скучала богато одетая публика. В поисках туалетной комнаты я прошел в дверь с занавеской из красного бархата, но очень быстро заблудился среди множества лестниц и коридоров, которые вывели меня из элегантно обставленных комнат в заброшенный флигель. Я подумал, что нахожусь у входа в пекарню; пустое помещение, в которое я попал, было покрыто слоем мучной пыли, по стенам ползали черные тараканы. Казалось, будто здесь еще кто-то работал: в одном из углов медленно вращалось колесо, приводившее в движение ремень; рядом раздувались и сжимались кожаные кузнечные меха. Желая заглянуть в саму пекарню, которая должна была располагаться этажом ниже, я высунулся в одно из грязных окошек, выходивших в запущенный сад. Увиденная мной комната скорее напоминала кузницу. Кожаные мехи раздували угли, где лежали раскаленные инструменты, и с каждым поворотом колеса приходили в движения какие-то странные механизмы. Я увидел, что находившиеся там люди насильно удерживали двух посетителей кафе, мужчину и женщину, заставляя их снять одежду. Мужчина и женщина упирались, и я подумал: пока на них надеты хорошие вещи, они в безопасности. Но дело оборачивалось не в их пользу, я заметил, что материя кое-где начала трескаться, а сквозь разрывы просматривалось голое тело. Тихо отойдя от окна, я отыскал обратный путь в кафе. Я вернулся за свой столик, но оркестр, официанты и прекрасный интерьер предстали теперь совсем в другом свете. Кроме того, мне стало ясно, что посетители испытывали вовсе не скуку, а страх.
Фосфорная муха
Гослар
Около полудня в посадках у горы Штайнберг я рассматривал крупное и наполовину открытое осиное гнездо. Мое внимание привлекли небольшие мухи, черные с желтыми полосами и двумя необычными яркими пятнами, которые смотрели с брюшка как два кошачьих глаза. Эти насекомые караулили перед отверстием гнезда, тогда как осы деловито влетали и вылетали обратно. Вероятно, мухи вынашивали какие-то разбойничьи планы, и я дорого дал бы, чтобы о них узнать. Скорее всего, они собирались подменить осиные яйца своими.
Наблюдая за насекомыми, я заметил двух мальчиков, шедших вдоль заповедника. Они были погружены в какую-то метафизическую беседу, какие любят вести дети, когда поблизости нет взрослых. К сожалению, до меня донеслась лишь одна фраза:«.. .знаешь, что я думаю? Все, что мы видим, — всего лишь сон; то же самое мы будем переживать после смерти по-настоящему».
Я быстро забежал сбоку, чтобы посмотреть на говорившего мальчика; им оказался одиннадцатилетний сын сторожа, живущего недалеко отсюда. Такие дети, конечно, умнее нас. К сожалению, этот непосредственный взгляд быстро исчезает; решающий момент наступает тогда, когда ломается голос. Я еще очень хорошо помню о своих первых метафизических представлениях; одно из них состояло в том, что взрослые казались мне актерами, которые, стоило им оказаться одним, начинали заниматься совсем другими делами. Школа была для меня тоже чем-то таким, что они выдумали с целью морочить других. Увидев однажды, как мимо меня шли старшие дети с портфелями за спиной, я начал было сомневаться, но тут же одернул себя: их наверняка послали, чтобы убедить меня; за ближайшим углом они скинут свои ранцы.
Мне, впрочем, приходит в голову, что если остановить на чем-то свой взгляд, скажем, на осином гнезде, то сразу же начинаешь замечать другие прежде скрытые вещи, как караулящий дичь охотник или солдат в дозоре. Впервые мысль о такой эротической связи возникла у меня в детстве, когда мы играли в прятки в одном старом доме. Начиная наблюдать за какой-нибудь точкой, вступаешь в особое отношение с миром вообще, а перед тем, кто постигает одну тайну, неожиданно раскрывается и множество других. То же самое, но на более низком уровне можно сказать и об изобретателе; просто решить быть им нельзя, но можно им стать, заняв позицию изобретателя. Оттого-то люди с подобными наклонностями часто бывают более удачливыми в самых различных областях.
Historia in nuce: дополнение
(История в зародыше (лат.))
Гослар
Когда долго рассматриваешь один определенный цвет, наша сетчатка привносит отсутствующие цвета. Как и всякое чувственное явление, этот феномен имеет духовный смысл; отсюда мы можем сделать вывод, что нам дано некое отношение к миру как целому. Если наше внимание чрезмерно привлекает какая-то его часть, дух добавляет к ней недостающее как некое целебное средство.
