Людмил Стоянов - Избранная проза
Позже начались споры — кто же захватил знамя. Вообще все вокруг делалось не так, как ему хотелось бы. Повсюду зависть, каждый стремится вылезти на первый план незаслуженно, нахально. Да! Он может заявить во всеуслышание, что чист, что никогда за всю свою жизнь не вступал в сделку со своей совестью, хотя люди, и особенно жена, не хотели отдать ему должное. Она больше верила его врагам, чем ему, и не допускала мысли, что он способен на доблесть, решимость, самообладание…
— Ха-ха-ха! — заливалась она неестественным, каким-то хриплым смехом в моменты ссор, когда он козырял перед ней своими подвигами. — Ха-ха-ха! Если бы это было верно, сударь, тебя бы оставили в армии, произвели бы в полковники, и не пришлось бы тебе сейчас обивать пороги министерства, доказывая свои заслуги! Люди знают, чего ты стоишь, потому и говорят: по Сеньке — шапка. Уж меня-то ты не обманешь!
Да ведь она и не подозревает, кто он такой, что он совершил, знает только свои кастрюли, чистит их до исступления; ее поле боя — кухня, туда она пыталась завлечь и его, победителя у Демиркая. Эх, если бы она разбиралась в этом хоть немного!
Он был одинок в своей борьбе, и даже те, что, казалось бы, должны были ему сочувствовать, его близкие, и те были против него. Дочь Вера, уже студентка, могла бы понять его, но и для нее многое было неясным. Да и жизнь была такой тяжелой, такой суровой, что ни у кого не хватало ни времени, ни охоты рыться в архивах, чтобы выяснить, кто же, собственно, первым захватил знамя. Эти доводы он приводил в утешение самому себе, пытаясь объяснить все происшедшее общей незаинтересованностью этим столь важным вопросом. Но он был убежден, что история еще выскажет свое беспристрастное суждение и что оно будет в его пользу.
Вера прервала ход его мыслей.
— Послушай, — донесся до него ее голос. — Пора принять лекарство.
Это вернуло его к действительности.
Глава седьмая
Борьба за правду
Наверху, в комнате хозяев, часы отбили полночь. Вера пересчитала удары — двенадцать.
Прошло уже десять часов, как Матей Матов лежал, обдумывая, перекраивая, переоценивая всю свою жизнь.
Удивляло его, что наверху сейчас такая тишина, тогда как обычно там бывал невообразимый шум. Невозможная возня с утра до вечера — и, разумеется, нарочно: хозяин дома, Додов, этот дикарь, старался, чем только можно, дать понять, что Матей Матов ему неприятен; со своей стороны, Матей Матов не упускал случая показать, что презирает его.
Они терпели друг друга по необходимости и постоянно таскались по жилищным судам. Хозяин требовал увеличения платы за квартиру, Матей Матов возражал, цепляясь за букву закона, и спор их тянулся бесконечно.
Во всяком случае, наверху по целым дням стучали, что-то вечно прибивали, что-то роняли. У хозяев не было малых детей, и все же там творилось нечто страшное: передвигали столы, грохотали стульями, хлопали дверьми, вытряхивали в окна ковры, половики, одежду — и притом всякий раз, когда окна в нижнем этаже бывали раскрыты.
Потеряв терпение, Матей Матов шел наверх ругаться. Его встречала хозяйка, полная, растрепанная немка, приехавшая сюда с мужем тридцать лет тому назад из Швейцарии, где он получил юридическое образование. За эти тридцать лет она успела озлобиться на весь белый свет, стать каким-то страшилищем, настоящей чумой, как ее рисует народная фантазия. До сих пор она не удосужилась научиться болгарскому языку и потому предпочитала молчать, словно глухонемая.
При виде ее Матей Матов испытывал инстинктивное желание схватить ее за горло и удушить на месте. Его Йовка была по сравнению с ней настоящим ангелом, и в такие минуты он признавался себе, что несправедлив к своей жене, этому херувиму, этой мученице, осужденной терпеть его раздражительный, несносный характер. Та, наверху, превосходила все, что только человек может себе представить. Зверь, глупый, безрассудный зверь — вот кто она; зная, что внизу живут люди, пришедшиеся не по вкусу ее мужу, она делала все, чтобы отравить им жизнь.
Она встречала его с надменным, презрительным выражением лица, а он даже и не собирался разговаривать с ней.
— Будьте добры, мне нужен господин Додов, — говорил он сдержанно-вежливо: Матей Матов умел быть галантным.
Она указывала ему на кабинет и уходила, постоянно с чем-то тяжелым в руках, что без конца переставлялось с места на место.
В кабинете его встречал хозяин, сухой маленький человечек с острой седой бородкой и глубоко сидящими крохотными глазками.
— Прошу извинения, господин Додов, но что это за безобразие? — начинал Матей Матов плаксивым тоном, со страдальческой миной на лире.
— Какое безобразие?
— Да этот шум… По целым дням… Жена у меня — человек нервный… Эта пыль, и как раз, когда раскрыты окна… Неужели нельзя в другое время?
— Вот как? Я ничего не знаю. Наверное, жена… Здесь уж, господин Матов, я бессилен. Не могу же я вмешиваться в ее дела.
Он готов был признать, что жена его хватает через край, но ее, мол, невозможно обуздать, как нельзя обуздать взбесившегося быка или сорвавшегося с привязи коня. Он давал Матею Матову понять, что в этом отношении они товарищи по несчастью и нечего-де ему жаловаться, лучше посмотреть на самого себя.
— Дамские штучки, вам это знакомо. Все они одинаковы — вечно хлопочут о порядке.
— Да какой там порядок!.. Лучше не говорите мне о порядке.
И Матей Матов кисло улыбался.
— Все относительно. Зависит от точки зрения…
— С какой точки зрения ни гляди, нельзя же выводить людей из себя.
Физиономия Додова принимала обиженное выражение, и, вынимая перо из-за уха, он лаконично заявлял, чтобы прекратить разговор:
— Как вам угодно.
— Ну что ж, — не сдавался Матей Матов, — я приму меры, пожалуюсь…
— Если вам здесь не нравится, можете съехать с квартиры, — откликался господин Додов, решая окончательно отделаться от непрошеного гостя.
— Вот этого удовольствия я вам и не доставлю.
Разговор мог продолжаться до бесконечности и перейти даже в драку, если бы в такой момент не появлялась госпожа Додова, одного вида которой было достаточно, чтобы принудить Матея Матова к самому позорному и быстрому отступлению. Она окидывала его таким ледяным взглядом, что он незамедлительно оказывался у дверей и произносил, удаляясь из комнаты:
— До свидания, господин Додов.
А тот усаживался за стол и, даже не удостоив его ответным «до свидания», зарывался в свои бумаги. Он имел несколько доходных домов и был чем-то вроде приказчика у своей жены, ибо ничего не делал без ее согласия и, быть может, и без ее прямого приказания. По всей видимости, он занимался и ростовщичеством, потому что в доме постоянно толпилась самая разношерстная публика.
2Матей Матов презирал его искреннейшим образом и часто, думая о его скупости, испытывал желание плюнуть ему в лицо и сказать: «Эх, идиот ты этакий, кому же ты оставишь эти деньги? Зачем вытягиваешь душу из других, когда твоя собственная будет жариться в аду?» Он сознавал, что и сам был не слишком щедрым, и внутренне оправдывал жену, когда та называла его скрягой. Но он-то сделался таким из-за бедности, а этот несчастный зарылся в деньгах и все равно живет, как последний цыган. А его жена, этот вампир, эта, с позволения сказать европейская женщина, воспитана хуже любого нашего извозчика.
Матей Матов приходил в ужас от нее… Никто его так не раздражал, не доводил до такого бешенства, как она. Даже каверзы, чинимые собственной женой, казались пустяком в сравнении с вечным передвиганием всевозможных шкафов и столов у него над головой.
Он не без основания удивился, что сегодня было так тихо, но тут же вспомнил, что по праздничным дням после обеда чудовище оставляло их в покое: хозяйка отправлялась в гости к замужней дочери и оставалась там на ночь…
Итак, к полуночи Матей Матов успел уже припомнить все неприятности, причиненные ему этими людьми, и тем как бы исполнил долг по отношению к самому себе. Он собрался с мыслями, взвесил все «за» и «против» и решил, что не может быть снисходительным к этим людям, что будет судиться с ними до последнего, но не станет терпеть их придирок.
Он жизни не жалел для государства, спас его воинскую честь, и оно обязано теперь оградить его от претензий этого субъекта, который пороху не нюхал, а продолжал обирать и грабить людей, проливавших за него же свою кровь. Да!
3Он размышлял бы в том же духе до самого утра, если бы внезапно, слегка повернув голову, не увидел себя в зеркале. То было большое зеркало, единственная вещь, полученная женой в приданое, старинное зеркало в золоченой раме, висевшее у кровати. Сначала Матов не узнал себя — так сильно он изменился. Несколько секунд он всматривался, стараясь понять, кто этот незнакомый человек, лежащий, как и он, в постели, похожий на него и тоже смотрящий на него с удивлением. Увидев, до какой степени он изменился, Матей Матов понял: с ним случилось что-то из ряда вон выходящее. Лицо его как-то перекосилось, — а ведь зеркало было ровным, не искажало, — глаза ввалились, а нижняя челюсть отвисла. Что же произошло с ним?
