Ян Добрачинский - Тень Отца
Иосиф сдавил лоб пальцами. «Она тоже сказала, — думал он, — что я пойму ее, потому что люблю… Я люблю ее — но не понимаю…»
— Знаю, — ответил он.
Но в этом утверждении не было убежденности. Он просто хотел завершить разговор. Полгода назад ему казалось, что он достиг тихой гавани, в которой может остаться на всю жизнь. Но теперь чувствовал, что дело обстоит иначе. Его лодка не прибилась к берегу, а наоборот, оторвалась от пристани и поплыла куда‑то вдаль, навстречу неизвестному приключению.
10
Путешествие в сухой пыли сожженной дотла дороги было тяжелым. Растительность посерела и раскрошилась. Почерневшие, загнувшиеся, скрученные листья, похожие на бурые коконы, слетали от легкого дуновения. Склоны были выжжены. Над жнивом, широко раскинув крылья, низко парили хищные птицы, высматривая добычу среди стогов ячменя. Налетавший время от времени горячий ветер поднимал вихри пыли и сыпал ее в глаза путников.
Купцы, которые вели караван, ехали на верблюдах. Люди, присоединившиеся к каравану, должны были поторапливаться, чтобы не отстать. Никто не хотел бы оказаться один на пустынной дороге. Замыкавший караван слуга ехал на осле и покрикивал: «Быстрее! Идите быстрее! Если будете так плестись, мы оставим вас».
Среди людей, присоединившихся к каравану, был гончар, который отправился в Иерусалим, чтобы помочь брату в изготовлении посуды, продаваемой во время праздников, тянувшихся почти целый месяц тишри*. Кроме него с караваном шли два молодых каменщика, соблазнившихся царскими призывами к работе по строительству храма. Мириам была единственной женщиной в караване. Ею никто не интересовался. Трое мужчин шагали сразу за верблюдами, погруженные в нескончаемую беседу. Она была довольна тем, что на нее не обращают внимания. Только слуга купцов временами обращался к ней. Мириам вежливо отвечала ему, однако не поддерживала разговора. Она предпочитала идти в тишине, все размышляя о событиях последних дней.
Когда по вечерам они останавливались на ночлег, она прислуживала своим спутникам. Она считала это совершенно естественным. Они принимали ее хлопоты без удивления и благодарности, уверенные, что женщины существуют для того, чтобы прислуживать мужчинам. Им не казалось странным, что они, растянувшись на земле, вели дальше свою беседу, пока она суетилась, готовя им еду, или шла с кувшином за водой к ближайшему источнику.
Потом наступала ночь, и все укладывались спать у костра. Мириам укутывалась покрывалом и тоже ложилась на земле. Раскинувшееся над ней полукругом небо мигало звездами. Сон долго не приходил. Она лежала, закинув руку за голову, другой рукой с недоумением прикасаясь к телу. Разве возможно, чтобы то, что произошло, случилось на самом деле? Как это могло произойти? Ничто пока не подтверждало этого невероятного события — ничто, кроме одного возвещения.
Рядом храпели люди, уставшие с дороги. Сопели и постанывали во сне верблюды. Временами что‑то потрескивало в углях догорающего костра. Но она не слышала этих звуков. У ее мыслей было такое глубокое течение, что оно поглощало собою все, что происходило вокруг.
Мириам уже не помнила, когда
именно в ней пробудилась та, другая жизнь, пульсирующая под обычной, которой она жила среди людей. Она, должно быть, была тогда очень маленькой. Мамы уже не было — она умерла рано, — и Мириам была под опекой своей тетки Елизаветы. И вот однажды, солнечным днем, когда все вокруг замерло в неподвижности, кто‑то заговорил с ней. Она была одна. Мгновение назад на цветущей лужайке не было никого. И вдруг она увидела, кому принадлежал этот голос: он находился поодаль, похожий на большой белый цветок, буйно разросшийся среди других цветов. Он сказал: «Здравствуй, Мириам…»
Он не произнес тогда ничего больше, но в его голосе и в его глубоком поклоне было нечто такое, с чем она не встречалась до сих пор: огромное, непостижимое уважение. Мириам была этим удивлена и смущена, ведь она помнила, кем является, — бедной сиротой, о которой заботятся родственники. Черты матери быстро стерлись в детской памяти. Дольше сохранялись наставления, которые Анна, хоть и вечно занятая, обращала к сидевшему у ее ног ребенку. Затем Елизавета стала говорить те же самые фразы. Временами ей было трудно отделить в своих воспоминаниях, где заканчивались слова матери и начинались слова тетки.
«Мир, в котором ты живешь, — говорили женщины, — погружен в страдания, как камень, лежащий в воде. Куда бы ты ни пошла, где бы ты ни оказалась, везде встретишь страх и боль, увидишь болезни, голод и ненависть. Ты увидишь, как страдают люди, и сама узнаешь, что такое страдание. Никому этого не избежать. Однако страдания других будут волновать тебя сильнее, чем твои собственные. Смотри внимательнее и старайся увидеть даже то, что не бросается в глаза. Если Всевышний допускает, чтобы все страдали, то это не потому, что Он хочет страдания. Мир отошел от Него, как плохой сын, оставляющий отца. Однако Он не отрекся от мира, не бросил его, как испорченную работу. Он хочет его исцелить и Он пообещал это исцеление. Он мог бы сломить злую волю человека. Однако Он желает, чтобы человек сам осознал свою ошибку, чтобы он вспомнил о любви Отца. Мы сами этого сделать не можем, и Он хочет нам помочь. Он пришлет Того, Кого обещал. Придет от него Тот, Кто нас научит… Помни об этом, Мириам. Каждая израильская женщина может быть той избранной, которая родит Обещанного. Сегодня или завтра, а может, через сотни лет этот час настанет, ибо Всевышний всегда сдерживает Свои обещания. Поэтому каждая женщина должна помнить: если она станет избранной, это будет не только ее счастьем и гордостью, но и исцелением мира, освобождением его от страданий».
Сидя у ног матери (а может быть, это была уже ее тетя?), Мириам спрашивала:
— И ничего нельзя сделать, чтобы то, что обязательно должно случиться, произошло раньше?
— Всевышний, — слышала она голос над собой, — знает Свой час, и человек этого времени не ускорит.
— Но, может быть, Его нужно попросить? — продолжала спрашивать девочка. — Может быть, нужно что‑то сделать, чтобы убедить Его сделать это скорее? Я уже видела стольких страдающих… Мне так их жалко. Я хотела бы каждому помочь. Надо же Ему сказать…
— Он все видит и обо всем знает.
— Но если Он любит, то Его можно растрогать. Нужно только Ему говорить, просить Его, нужно…
— Мириам! Ты должна помнить, Кто Он. Даже имени Его нельзя произносить. Его пути — не наши пути, Его мысли высоко возносятся над нашими мыслями. То, что Он постановил, — благое и неизменное.
— А может, Он хочет, чтобы мы Его просили? Может, Он ждет?
— Не говори так. Ты всего лишь девушка, — теперь явственно звучал голос Елизаветы. — Были когда‑то мужчины, которые обращались к Нему и просили Его. Нам же, женщинам, надлежит только ждать.
— И мы не можем ничем пожертвовать ради Него, чтобы вымолить Его милость?
— А что ты хотела бы дать Ему, девочка? Что у тебя есть, чего бы Ты не получила от Него?
— А если отдать Ему самый большой из Его даров?
— О чем ты говоришь?
Мириам никогда не выражала этого словами. Но из года в год росло ее убеждение, что есть нечто такое, чем даже такая бедная девушка, как она, может пожертвовать ради своего Создателя.
И однажды вновь, в такой же солнечный день, вырос на лугу перед ней великолепный белый цветок. Вновь поклонился ей и вновь произнес:
— Здравствуй, Мириам. Все милости Всевышнего излились на тебя…
Она невольно зажала уши пальцами.
— Не говори так, — прошептала она. — Я не могу этого слышать. Не хочу… Я всего лишь обыкновенная девушка.
Он ничего ей не ответил, ничего больше не сказал. Исчез, оставляя ее с тайной непонятных слов.
В третий раз Мириам увидела его здесь, на склоне, над Назаретом.
Был полдень, и она шла за своими овцами. На этот раз он взвился перед ней не цветком, а золотистым столбом огня. Она попятилась в испуге, но узнала голос. Он произнес:
— Здравствуй, Мириам! Всевышний с тобою…
Она опустилась на колени. Прижалась дрожащими губами к лежавшему в траве большому камню.
— Может ли это быть… — прошептала Мириам.
— Это так, — голос из огня звучал сурово, как голос хаззана, объявляющего приговор суда. Столб огня все время находился над ней, пылал, но не сгорал. Голос раздался вновь:
— Не бойся. Ты была услышана. Это ты зачнешь Сына…
Слова падали на ее склоненную голову сверкающим каскадом. Они превращали ее в прах и вновь возвращали ей жизнь. И едва они прозвучали, она подняла голову. По–прежнему она была той же дерзкой девушкой, которая не боялась спрашивать, можно ли просить Всевышнего.
— Так ведь я… Я же отреклась… Я отдала Ему… Поэтому как… Как это может произойти?
Голос зазвучал над ней с еще большим величием. И одновременно, казалось, был полон удивления от того, что сам говорил:
