Генри Джеймс - Мадонна будущего. Повести
— За то, что я ее бросил. Я бросил ее ради вас. Пришлось выбирать, — сказал доктор.
— И вы выбрали бедность?
— Я выбрал наш с вами роман и готов отвечать за последствия, каковы бы они ни были, — улыбнулся доктор Хью. Потом он легкомысленно произнес: — Черт с ним, с наследством. Не моя вина, что ваши книги невозможно выбросить из головы.
В ответ на свою шутку доктор услышал беспомощный стон, и много часов, много дней подряд Денком пролежал, неподвижный и ко всему безучастный. Потом ему показалось, будто он наконец, за все свои труды и старания, получил объяснение, такое ясное, такое очевидное, что он преисполнился верой, взволновавшей его и смягчившей отчаяние. У него прошло чувство, будто он тонет в ледяной воде, теперь он плыл, легко и свободно. Объяснение было замечательное, проливавшее свет на все. Перед концом он сделал доктору знак и, когда тот опустился на колени рядом с постелью, попросил придвинуться ближе.
— Вы помогли мне понять, что это все было сплошная иллюзия.
— Только не ваша слава, мой дорогой друг, — прошептал молодой человек.
— «Слава»… какая слава! Слава — это когда сдал экзамен, нашел свое и оставил людям. Главное, стать нужным людям. Вы, конечно, меня полюбили, но вы исключение.
— Вы столького добились! — сказал доктор Хью, вложив в свой молодой голос оптимизм благовеста.
Денком помолчал, собираясь с силами, и проговорил:
— «Вторая попытка» — вот что иллюзия. Не должно быть второй попытки. Мы движемся наугад, делаем то, что можем, отдаем то, что есть. Наши искания — это наша страсть, а в страсти и есть смысл. Все остальное — игры искусства.
— Но если вы искали, искали отчаянно, значит, вы создали свое, — мягко ответил доктор.
— Каждый что-то да создает, — не стал спорить Денком.
— Но это «что-то» и есть самое важное. Это — воплощение. Ваше воплощение!
— Утешитель! — с насмешкой выдохнул бедный Денком.
— Это так и есть, — упорствовал его молодой друг.
— Так и есть. Поражения в счет не идут.
— Поражения — часть нашей жизни, — сказал доктор Хью.
— Да, но она прошла. — Голос бедного Денкома уже был почти не слышен, однако он все же сумел облечь в слова свой конец, тем и завершив попытку, первую и единственную.
Коксоновский фонд
THE COXON FUND
1894
Перевод С. Сухарева
I— Теперь они с ним вовек не расстанутся! — подытожил я, возвращаясь вечером к станции, однако по более основательном размышлении (наедине с собой в пустом купе на пути от Уимблдона до Ватерлоо, перед великолепием Окружной железной дороги) подправил свой вывод в том смысле, что моим друзьям, скорее всего, вряд ли удастся насладиться исключительным правом на обладание мистером Солтрамом. Говоря откровенно, при первой встрече я так и не сумел в достаточной мере уяснить масштаб его личности, но все же, сдается мне, предугадал (пусть смутно) всю неимоверность обязательств, возлагаемых на себя теми, кому дарована была привилегия состоять с ним в знакомстве. Впечатление Солтрам и впрямь производил громадное: надо думать, именно испытанное мной потрясение и зародило во мне неясное предчувствие того, что рано или поздно, но он должен будет принадлежать нам всем без изъятия, всецело и безраздельно. Вся полнота этого ничем не ограниченного владения рисовалась мне, допускаю, довольно-таки расплывчато; зато смиренная безропотность Малвиллов обнаружилась с неоспоримой наглядностью. «Он проживет у нас до весны», — обронила, словно невзначай, Аделаида, напускной беспечностью тона смягчая болезненность столь короткого отрезка времени. Эта милейшая супружеская чета охотно простерла бы свое радушие и на целое полугодие, однако они не смели даже заикнуться о том, что мистер Солтрам соблаговолит пробыть у них до конца лета, по одной-единственной причине: подобная щедрость превзошла бы самые дерзкие их ожидания.
В тот вечер, помнится, на ногах у мистера Солтрама красовались новенькие ярко-пурпурные домашние туфли, сшитые из ворсистой ткани, наподобие ковровой, и тем не менее Малвиллы все еще не преодолели опасений относительно того, что обожаемого посланца небес у них отобьют более солидные конкуренты. Впоследствии, бедняжки, они избавились от страха его лишиться, но преданность их была так велика, что гордость обладания вовсе не требовалось подстегивать соперничеством. Фрэнка Солтрама, сколько бы там ни толковали, нельзя было не признать в конечном счете подлинным чудом света, хотя не следовало упускать из вида и ничуть не менее разительную в своем роде уникальность семейства Малвиллов: они являли собой красноречивейший пример справедливости общеизвестной истины, согласно которой незаурядные люди обретают в жизни незаурядную опору.
Я получил приглашение отобедать в Уимблдоне: Аделаида прислала записку (если судить о ней только по запискам, ее легко было уличить в недалекости). В записке намекалось на событие из ряда вон выходящее и на необходимость предпринять в связи с этим какие-то решительные шаги. Мне было куда как хорошо известно, что Малвиллы вечно с кем-то носятся: признаться, я и принял-то их приглашение больше из желания развеяться.
Оказавшись в непосредственной близости от явившегося им во плоти откровения, я, надо заметить, отнюдь не сразу ощутил, как мой полемический задор идет на убыль: слава Богу, позднее в обществе мистера Солтрама мне так и не пришлось сполна проникнуться чувством, противоположным насмешливой веселости. Спешу, однако, заявить, что фениксы, залетавшие под кров Малвиллов в прежние времена, сравнения с нынешним попросту не выдерживали: позже я ставил себе в заслугу, что даже первоначальное замешательство не воспрепятствовало мне безошибочно ухватить самую суть новоявленного светила. Мистер Солтрам обладал несравненным даром: я разглядел этот дар мгновенно — и он слепит мне глаза до сих пор. Ореол вокруг этой редкостной личности в воспоминании кажется мне еще более лучезарным: ведь чем необыкновенней натура, тем щедрей расписывает ее воображение, осыпая мантию драгоценными блестками и придавая плюмажу особо изысканные извивы. Как возликовал бы художник-портретист, имея перед собой в данном случае одно только чистое полотно! Природа, однако, усердно потрудилась над дорогим ей образом; и если у благодарной памяти, витающей над прошлым, порой перехватывает дыхание, то причиной этому — присущий оригиналу поистине божественный голос…
Несмотря на то что мистер Солтрам жил у Малвиллов на правах домочадца и ему не требовалось одеваться к обеду, дожидаться его пришлось довольно долго. Едва показавшись в дверях, он торжественно провозгласил, что минуту назад сделал важное открытие. Взглянув на него, мягко выражаясь, с недоумением, я потихоньку осведомился у Аделаиды, какие же, собственно, тайны их гостю только что довелось разгадать. Никогда не забуду, как она, смерив меня взглядом, гордо отрезала: «Все!» Похоже, она и вправду была в этом убеждена. За столом, во всяком случае, мистер Солтрам вполне удостоверился, насколько безгранично великодушие хозяев дома. Помимо сей истины, он (как, впрочем, и я) мог лишний раз убедиться, что обеды у Малвиллов и в самом деле — soignes[29].
Должен сразу же оговориться: я погрешил бы против истины, если бы решился намекнуть, будто в душе мистера Солтрама таилась хотя бы капля расчета. Не помышляя ни о каких уловках, он принимал от жизни все ее скромные дары: нет другого человека на свете, который умел бы пользоваться даруемыми ему благами, менее всего будучи захребетником. Он разработал собственную систему мироустройства, но вот как с комфортом устраиваться в нашем мире за счет ближнего — понятия не имел. Наряду с широким покладистым характером, он обладал еще и завидным аппетитом. Смущало, впрочем, отнюдь не это последнее обстоятельство. Если Солтрам любил нас за наши обеды — нам проще всего было бы расплачиваться с ним его любимыми блюдами, значительно сэкономив запас куда менее вещественный. Я смело называю обеды нашими, хотя в качестве филантропа не в силах тягаться ни с Малвиллами, ни с обитателями еще более импозантных жилищ, склонными к немудрящей благотворительности. Нет, дело в другом: именно я, от начала и до конца, первым откликался и умом, и сердцем на любой связанный с Солтрамом казус — из всех эмоций главным образом испытывая, пожалуй, либо возмущение, либо благодарность. Редкий из нас, полагаю, воздавал ему должное чаще меня столь полным от него отречением; и если приобретение мудрости вынуждает поступаться честью, я вправе указать на принесенные мной жертвы.
Солтрам щедро преподносил нам уроки: так океан не скупится на изобильный улов. Одно время его поступки и речения составляли мой единственный рацион. Мне сдается подчас, что его чудовищный, оглушительный провал (если только это и вправду провал, а не что-то совсем иное) предназначался главным образом для моего развлечения. Мистер Солтрам изрядно тешил мое любопытство, но повествование об этом увлекло бы меня далеко в сторону. Передо мной натянуто вовсе не то обширное полотно, о каком я упоминал выше: ныне я даже не осмелился бы приблизиться к нему с целью написать полный, исчерпывающий портрет. Черты Фрэнка Солтрама запечатлены во множестве коротких историй: это крупицы, которые еще только предстоит собрать, ибо имя им — воистину легион. Я расскажу только одну историю, примечательную тем, что в нее гораздо более непосредственно вовлечены и другие близкие мне лица. Оглядываясь назад, видишь, что подобные мелкие эпизоды — сами по себе только бесчисленные составные части монументальной драмы, и рассказ о ней еще впереди.
