Уильям Голдинг - Хапуга Мартин
— Нужно насушить водорослей и выстелить ими дно расселины. Полный уют — крошка-блошка в шерстке кошки.
И закрыл глаза.
— Так. Расслабить мышцы, каждую, одну за одной…
Сон — состояние, в которое можно привести себя сознательно, как и в любое иное.
— Почему так трудно устроить себе жилище на голом месте? Да потому, что здесь дел непочатый край. Ну ничего, я не пожалею сил, и мне не надоест. Это во-первых.
Расслабить мышцы ног.
— Зато будет о чем порассказать! Все сбегутся! Неделя на скале. Лекции… Как выжить. Выступает лейтенант…
— А почему бы не капитан-лейтенант? Или старший помощник командира? Старший офицер и прочее, и прочее.
— Прежде всего надо помнить…
Глаза широко раскрылись.
— А сам-то каков! Напрочь забыл! Почти за неделю не выдавил из себя ни унции! По крайней мере, с тех пор, как меня снесло с этого чертова мостика. Ни разу не сходил.
Хлопанье зюйдвестки заглушало и без того еле слышную исповедь. Он лежал, размышляя о том, отчего так плохо работает у него кишечник. А это навеяло картинки, где присутствовали хром, фарфор и прочие сопутствующие детали. Вот он положил зубную щетку на место и стоит, разглядывая лицо в зеркале. Процесс еды представлял собой исключительную важность. На каждом этапе развития человечество придумывало для него новый ритуал. Фашисты используют для расправы, верующие возвели в обряд, а для каннибалов — это либо ритуал, либо лекарство, либо способ с неповторимой прямотой отметить свою победу. Убили и съели. Впрочем, съесть ближнего можно не только ртом — это лишь вульгарное выражение того, что на самом деле является универсальным процессом. Съесть можно, пустив в ход и фаллос, и кулаки, и голос. Даже подбитые гвоздями ботинки. Покупая и продавая, женясь и производя потомство или наставляя кому-то рога…
Кстати, о рогах. Он отвернулся от зеркала, завязал на халате пояс и открыл дверь ванной. Навстречу двигался Альфред, как будто «рога» — это несколько старомодное выражение — вызвали из небытия его дух. Какой-то непривычный Альфред — бледный, потный, дрожащий, он подступал все ближе и ближе. Занесенный кулак оказался на уровне груди — его удалось перехватить. Он выкручивал Альфреду руку до тех пор, пока тот не скрипнул стиснутыми зубами, а изо рта не вырвался хрип. Но, зная о космическом характере процесса пожирания, он чувствовал себя в безопасности и только ухмыльнулся, глядя на приятеля сверху вниз:
— Привет, Альфред!
— Ах ты сволочь! Гадина!
— Не суй нос куда не надо, малыш.
— Кто тебя сюда впустил? Говори!
— Тихо, тихо. Не гони волну. Давай разберемся спокойненько. Зачем столько шуму?
— Не притворяйся, что там кто-то другой! Подонок! О Боже…
Они стояли у закрытой двери. У Альфреда вокруг рта собрались складки, и по ним текли слезы. Он пытался добраться до дверной ручки.
— Крис, скажи мне, кто там. Я должен знать, ради Христа!
— Только не переигрывай, Альфред.
— А ты не притворяйся, будто там не Сибилла. Подонок, грязный вор!
— Хочешь взглянуть?
Икота. Слабая попытка борьбы.
— Там… там не она? Кто-то другой? Ты меня не обманываешь, Крис, честно?
— Старик, я на все готов, лишь бы тебя успокоить. Гляди.
Дверь открывается: Сибилла, слабо вскрикнув, натягивает простыню до ушей — прямо фарс с постельной сценой, чем, собственно, во всех смыслах это и было.
— Честное слово, Альфред, дружище, можно подумать, ты на ней уже женат.
Но процесс пожирания был как-то связан с китайской шкатулкой. А что она такое, эта шкатулка? Гробик? Или резная коробочка из слоновой кости, куда вложены еще несколько таких же, поменьше? И все же китайская шкатулка как-то тут замешана…
Ошеломленный, он лежал, словно изваяние, раскрыв рот и пристально вглядываясь в небо. Отчаянная возня у его груди, всхлипы, вырывающиеся из безвольного рта, размазанные слюни — все это продолжало вызывать ответную реакцию его более сильного тела даже тогда, когда он снова очутился в расселине.
Прочистив горло, он сказал вслух:
— Где, черт возьми, я нахожусь? Где я только что был?
Он подтянулся повыше, прижался щеками к спасательному поясу и повернулся лицом в глубь расселины.
— Не могу уснуть.
Но сон необходим. Люди сходят с ума, если мало спят. Он громко произносил слова, и спасательный пояс двигался вместе с подбородком.
— Значит, я спал. И мне приснился сон про Альфреда и Сибиллу. Снова спать.
Он тихо лежал, думая о сне. Но предмет мысли мучительно ускользал.
Думать о женщинах и о том, как и кого съел. Как поедал женщин, мужчин, как с хрустом сгрыз Альфреда, и ту девушку, и того паренька. Непродуманный и бессмысленный эксперимент. А теперь лежать неподвижным бревном и думать о тоннеле пройденной жизни, где остались одни объедки и который так пугающе прервался.
На этой скале.
Эти три скалы там я назову Зубами.
В то же мгновение он вцепился обеими руками в спасательный пояс, напрягая мышцы, чтобы побороть приступы сильной, пронизывающей с ног до головы дрожи.
— Нет! Только не Зубы!
Зубы здесь, у него во рту. Он ощупал их языком, двойную преграду из кости, каждый такой знакомый и характерный, если не считать дырок, — все здесь, на своем месте, как воспоминание, если дать себе труд подумать. Но лежать на гряде зубов посреди океана…
Он целиком ушел в мысли о сне.
Сон — это ослабление контроля над сознанием. Это сортировка. Сон наступает тогда, когда вся неотсортированная дрянь высыпается наружу, как из мусорного ящика, опрокинутого порывом ветра. Во сне прерывается последовательность времен, движение по прямой. Вот почему Альфред и Сибилла оказались вместе с ним на скале, да еще этот шмыгающий носом паренек с зареванным лицом. Иными словами, это примирение со смертью, с полным выключением сознания, с подавлением личности, предельно откровенное признание всего, обычно вкладываемого нами в понятие «смерть», — что мы всего лишь временные создания, изготовленные на скорую руку и не способные выдержать темп жизни без ежедневной передышки от того, что прежде всего считаем нашим…
— Так почему же я не могу уснуть?
Во сне мы прикасаемся к тому, о чем лучше не знать. Там вся наша жизнь, уменьшаясь в размерах, оказывается стянутой в узел. Там тщательно скрываемая и лелеемая личность, единственное наше достояние и единственная наша защита, должна претвориться в конечную истину, в черную молнию, которая все сжигает и разрушает, превращая в абсолютное, неоспоримое небытие.
И вот я лежу здесь, существо, прикрывающееся плащом, как броней, вдавленное в щель, легкая закуска для зубов, сточившихся за долгую жизнь от сотворения мира.
— О Боже! Почему мне никак не уснуть?
Зажав обеими руками спасательный пояс, подняв голову и устремив взгляд прямо перед собой, в глубину мрачного тоннеля, он прошептал ответ на собственный вопрос, испытывая одновременно ужас и изумление:
— Я боюсь спать.
7
Освещение менялось, но настолько медленно, что глаза, устремленные в небо, не замечали разницы. Они видели лишь нагромождение перепутанных картинок, время от времени выплывающих в произвольной последовательности. В центре происходящего все еще неоспоримо присутствовало некое молчаливое существо, но теперь, видимо, утратившее способность различать между картинками и реальностью. Иногда створка в нижней части шара, покоящегося на мягкой подушке спасательного пояса, приоткрывалась, и оттуда доносились слова. Каждая фраза, однако, была отделена от последующей блестящими, яркими изображениями-сценками, в которых оно — это существо — тоже принимало участие и потому не могло понять, как эти сценки соотносятся со словами.
— Я же говорил, что меня затошнит.
— Питье. Еда. Разум. Спасение.
— Я назову их…
Но блестящие картинки не пропадали, хотя и менялись — не как облака, переливающиеся из одной формы в другую, а с полной и неожиданной сменой места и времени.
— Садитесь, Мартин.
— Слушаюсь, сэр.
— Мы рассматриваем вопрос о присвоении вам офицерского звания. Сигарету?
— Благодарю вас, сэр.
Неожиданная улыбка над щелкнувшей зажигалкой.
— Вам уже дали прозвище на нижней палубе?
Ответная улыбка, очаровательная, робкая.
— Скорее всего, да, сэр. Как же без этого!
— Пыльный Миллер или Модник Кларк? Что-нибудь в этом роде?
— Точно так, сэр.
— Ну и как вам с ними живется?
— Можно сказать — терпимо, сэр.
— Нам нужны люди образованные, с интеллектом, но, самое главное, с характером. Почему вы пошли на флот?
— Из чувства, что мой долг… как бы это сказать… помочь… Вы меня понимаете, сэр?
Пауза.
— Значит, на гражданке вы были актером?
Осторожно:
— Да, сэр. Боюсь, не ахти каким.
