Уильям Голдинг - Хапуга Мартин
И сказал вслух хриплым голосом, в котором звучало некоторое изумление:
— Кристофер Хэдли Мартин. Мартин. Крис. Я тот, кем всегда и был!
И вдруг ему показалось — он освободился от странной изолированности внутри шара-головы и по-прежнему нормально владеет всем своим телом. Он снова живет, выбрался за пределы собственных глаз, вышел наружу. Сверху на него лился солнечный свет, искрилось море. Твердая скала, покрытая напластованиями гуано и моллюсками, хранящая запас питьевой воды, обрела черты реально существующего предмета. Она была расположена на пересечении двух линий в море, имеющем конец и начало, а за горизонтом проходили настоящие корабли. Он быстро поднялся на ноги и побрел вокруг скалы, переворачивая разбросанную на солнце одежду. Понюхал трусы, рассмеялся. Вернулся к документам, поворошил их. Поднял монеты, немного побренчал ими в руке и уже совсем собрался было швырнуть их в море. Но заколебался:
— Бросить, что ли, монетку судьбе. Нет, пожалуй, это ни к чему. Дурацкие игры.
Он посмотрел на спокойное море:
— Я из себя героя не строю. Но у меня есть здоровье, образование, разум. Как-нибудь с тобой справлюсь.
Море промолчало. Он ухмыльнулся глуповатой улыбкой:
— Именно так, подтверждаю: я непременно выживу. Ну да, конечно, я разговариваю сам с собой.
Он окинул взглядом скалу:
— Первым делом необходимо обозреть владения.
Скала уменьшилась в размерах — от острова до обозримого объекта. В лучах солнца, когда холод больше не мешал, ее можно было полностью объять не только зрением, но и разумом. Прежде всего он заметил, что впадины представляют собой истончившиеся края вертикальных пластов, а стенками между ними служат более прочные слои, которые изнашиваются не так быстро. Расселины образовались, когда на большой глубине прослойка из тины и ила продавилась, сжимаясь под тяжестью, пока смесь грязи и тины не нагрелась и частично расплавилась. Какой-то спазм в верхних слоях, непостижимое искривление, колики в чреве Земли разрушили пласт на глубине, и этот истонченный край вознесся вертикально вверх, вспарывая ил и глину, прорезаясь, как зуб, прорывающий мякоть десны. Затем износились менее спрессованные слои, превратившись во впадины с зазубренными краями, похожими на разрезанные страницы книги. Стенки тоже кое-где разрушились и повсеместно претерпели изменения из-за неровностей поверхности. Некоторые из них обломились, и разбросанные как попало куски лежали на дне впадины. Скала начиная с вершины клонилась вниз, расселина за расселиной, с запада на восток.
На обрывистых краях со стороны отвесных утесов напластования были не видны: их подточила вода и разъели до дыр организмы — растительные и животные, — в огромных количествах облепившие стены. В этом месте вершину устилала затвердевшая белая масса, покрытая зловонной водой, ниже — там, где синели разбросанные ракушки от разбитых мидий, — поверхность скалы была или чистой, или же усеяна морскими уточками и обвита водорослями. Дальше шел просвет, в котором виднелась полоса мелководья, затем еще одна скала меньших размеров, за ней еще одна и еще одна, вытянувшиеся в слегка изогнутую линию. Отмель обрывалась ямой, а там уже море круто уходило вверх к небу.
Он сосредоточенно глядел на гряду скал и поймал себя на том, что видит в них не скалы, а зубы. Ему представлялось, будто они один за другим возникают из челюсти. На самом деле все было не так: они опускались — точнее, сглаживались в бесконечном, медленном движении. Старые зубы, совсем стертые. Они притупились, прожив во Вселенной целую вечность, уменьшаясь в размерах, по мере того как перетирали пищу, которую поглощают скалы.
Он в раздражении помотал головой, задохнувшись от внезапной боли в шее.
— Это очень медленный процесс и не имеет отношения к…
Он осекся. Взглянул вверх, в небо, посмотрел через плечо. Раздельно повторил слова с той же интонацией и громкостью:
— Это очень медленный процесс…
Вылетающие изо рта звуки казались какими-то странными. Он не принимал в расчет хрипоту, которая возникает, когда человек поправляется после простуды или надрывается от крика. Это как раз было объяснимо.
И он громко пропел:
— Alouette, gentille Alouette…[2]
Прижав правой рукой ноздрю, он попытался прочистить нос, раздувая щеки от напряжения. Но щелчка в ушах не последовало. Болели и слезились глаза. Он нагнулся, уперся руками в исцарапанные колени, потряс головой. Крутил ею изо всех сил, не обращая внимания на боль в шее, в надежде ощутить слабые колебания — знак того, что в уши попала вода.
Выпрямился и, обращаясь к окружающей его амфитеатром воде, спел гамму:
— Ля-ля, ля, ля, ля, ля, ля-ля!
Звук замер во рту.
Встав в позу, продекламировал:
Усталая луна, фонарь вперед поставив,
Стучится в дверь грядущего рассвета.
Дрогнув, голос умолк. Он опустил руку, повернул запястье, держа ладонь на расстоянии фута ото рта.
— Проверяй. Проверяй. Я принимаю тебя, сила…
Сомкнув губы, медленно опустил руку. Синий, как в ледяной эскимосской яранге, свод над скалой отодвинулся на значительное расстояние, а окружающий его видимый мир резко изменился, увеличившись в размерах. Вода вокруг крошечной скалы посреди Атлантики подернулась зыбью. Кожа на лице натянулась от напряжения. Он шагнул между разбросанными бумагами.
— О Бог мой!
Вцепившись в каменного гнома, он прижался к его сгорбленным плечам и вперил взгляд в пространство. Рот снова раскрылся. Сердце колотилось, было видно, как вместе с сердцем вибрируют ребра. Костяшки пальцев на руках побелели.
Вдруг послышался грохот. Каменная голова гнома отлетела и — стук, стук, стук — покатилась с утеса вниз.
Трах.
Он выругался. Сполз по скале вниз, отыскал этот оказавшийся слишком тяжелым камень, сдвинул его примерно на ярд — все… Дальше не пошло. Он повалился на камень лицом и снова выругался. В пределах досягаемости не было видно ничего, что могло бы сгодиться для его цели. Он снова быстро поднялся к вершине и встал там, в ужасе глядя на обезглавленного гнома. Спустился обратно к неподъемному камню и принялся за него всерьез. Он двигал его, перекатывая с боку на бок, делая ступеньки на пути к вершине, и наконец с неимоверным напряжением затащил наверх. Это занятие отняло у него последние силы. Тело кровоточило. Обливаясь потом, он стоял среди раскиданных камней. Разобрал гнома и вновь сложил на том же камне, который в конечном счете оказался не таким уж неподъемным для человека с образованием, разумом и волей.
Четыре фута.
Он затолкал в щели сухие белые картофелины.
«…В гуще крапивы, которая называется опасностью…»[3]
Воздух промокашкой поглотил его голос.
Держись.
Образование и разум.
Стоя рядом с гномом, он говорил, как говорит человек в шумной, строптивой аудитории, исполненный решимости высказаться во что бы то ни стало, не считаясь с тем, слушают его или нет.
6
Конечная цель — спастись. А для этого, как минимум, необходимо выжить. Я должен поддерживать в теле жизнь. Обеспечивать водой, пищей, укрытием. И не важно, хорошо или плохо у меня получается, главное, чтобы вообще что-нибудь получалось. Пока нить жизни не оборвалась, она будет связывать с прошлым, несмотря на чудовищную паузу. Вот пункт первый.
Пункт второй. Я должен приготовиться к болезням. Подвергая тело таким лишениям, нельзя ждать, что оно, бедное, станет вести себя так, будто его холят и лелеют. Нужно быть начеку. При первых же симптомах — лечиться немедленно.
Пункт третий. Следить за психикой. Ни в коем случае не прозевать, если начну сходить с ума. А все к тому идет — нужно быть готовым, могут появиться галлюцинации. Вот где надо бороться за себя, и я буду говорить вслух, даже если сам себя не услышу. В обычной обстановке сам с собой вслух говорит только псих — первый признак. Но здесь это лишь доказательство того, что я существую.
Пункт четвертый. Спасение погибающего — дело самого погибающего. Главное — быть на виду. У меня нет даже палки, чтобы нацепить на нее рубашку. А ведь могут пройти мимо скалы и даже бинокль в ее сторону не повернут. Но увидят скалу — увидят и моего гнома. Поймут, что кто-то его соорудил, подойдут и снимут меня отсюда. Все, что от меня требуется, — существовать и ждать. Владеть ситуацией.
Он пристально посмотрел на море. И немедленно обнаружил, что снова видит его сквозь окно. Он находился внутри собственного тела, вверху. Над окном обзор был ограничен пересечением накладывающихся друг на друга складок кожи и полоской волос — бровями. Очертания или тени двух ноздрей разделяли окно на три просвета. Но ноздри были прозрачны. С правой стороны свет проступал сквозь дымку тумана, и все три просвета сходились внизу в один. Опуская взгляд, он видел поверхность над щетинистой изгородью на небритой верхней губе. Непроницаемая темень за окном распространялась по всему телу. Он наклонился вперед, чтобы выглянуть за пределы оконного переплета, но переплет переместился вместе с ним. Насупив брови, он на мгновение изменил его форму. Все три просвета слились на горизонте. Хмурясь, он сказал себе:
