Андре Моруа - Превращения любви
И я припомнил с отчетливой ясностью состояние относительного счастья и уверенности, которое было у меня до встречи с Одиль. В то время моя жизнь, если и не отличалась большим размахом и интенсивностью, то по крайней мере была естественной и приятной. Однако, строя мои проекты, я ни на минуту не переставал сознавать, что вовсе не желаю их осуществления, и даже сама мысль, что я могу жить без Одиль, была мне совершенно непонятна.
Я ворочался с боку на бок, старался заснуть, считая до ста, представляя себе разные пейзажи. Но все было бессильно против этого умственного наваждения. Минутами я возмущался собой. «Ну за что я так люблю ее? Чем она лучше какой-нибудь другой женщины? — задавал я себе вопрос. — Она красива? Да, но и другие тоже красивы и гораздо умнее и развитее ее. У Одиль много серьезных недостатков. Она не говорит правды, а это я ненавижу больше всего на свете. Так что же? Неужели я не могу освободиться, сбросить с себя это чувство? — Ия повторял себе много раз подряд: — Ты не любишь ее, ты не любишь ее, ты не любишь ее» — и знал хорошо, что это неправда и что я люблю ее как никогда, сам не понимая почему.
В другие минуты я упрекал себя за то, что позволил ей уехать. Но разве я мог помешать этому? Она производила на меня впечатление человека, одержимого властным и роковым влечением. Образы древних героинь вставали в моей фантазии. Я чувствовал, что она жалеет о том, что делает, и что она не в силах этого не делать. Я мог бы в тот день лечь на рельсы, и она, беспощадная и в то же время изнемогающая от жалости, переехала бы через мой труп, чтобы очутиться там, где был Франсуа.
К утру я постарался убедить себя, что это совпадение ничего не доказывает и Одиль, может быть, даже не подозревает, что Франсуа находится так близко от нее. Но я знал, что это неправда. Когда уже светало, я заснул и мне приснилось, что я гуляю по одной из улиц Парижа недалеко от Бурбонского дворца. Улица была освещена фонарем старинного типа, и я увидел человека, который быстро шел впереди меня. Я узнал спину Франсуа, вынул из кармана револьвер и выстрелил в него. Он упал. Я почувствовал облегчение и стыд и проснулся.
Через два дня я получил письмо от Одиль:
«Здесь красиво. Скалы очень красивы. Я познакомилась в отеле с одной старой дамой, которая тебя знает, ее фамилия мадам Жуган; у нее дом в окрестностях Гандумаса. Я купаюсь каждый день. Вода теплая. Я делаю экскурсии по окрестностям. Мне очень нравится Бретань. Я каталась по морю. Надеюсь, что ты не чувствуешь себя несчастным. Развлекаешься ли ты? Обедал ли ты в последний вторник у тети Коры? Видел ли Мизу?»
Кончалось словами:
«Я тебя очень люблю. Целую тебя, дорогой».
Почерк был несколько крупнее, чем обычно. Видно было, что она старалась заполнить все четыре странички, чтобы не огорчить меня, и что ей было очень трудно сделать это. Она торопилась, подумал я, он ждал ее, она ему говорила: «Но должна же я написать мужу». Представляя себе лицо Одиль, когда она произносила эту фразу, я думал, как она была хороша в эту минуту, и не мог не жаждать только одного: ее возвращения.
XV
На следующей неделе после отъезда Одиль мне позвонила по телефону Миза.
— Я знаю, что вы в одиночестве, — сказала она мне, — Одиль покинула вас. Я тоже одна. Я приехала к родным, потому что очень уж захотелось прокатиться и немного подышать парижским воздухом, но никого не застала и живу одна в целой квартире. Приходите непременно.
Я надеялся, что, быть может, немного забудусь, болтая с Мизой, и отгоню от себя эти ужасные бесплодные мысли, среди которых так беспомощно бился все последние дни, и я назначил ей свидание на тот же вечер. Она сама отворила мне дверь. Никого из прислуги не было дома. Я нашел, что она очень хороша. На ней был легкий капот розового шелка, скопированный с одного из капотов Одиль, одолжившей ей модель. Я заметил, что она переменила прическу, которая теперь стала похожа на прическу Одиль.
Погода после грозы изменилась, и к вечеру стало очень холодно. Миза зажгла дрова в камине и уселась на груде подушек перед огнем. Я сел подле нее, и мы стали говорить о наших семьях, об этом ужасном лете, о Гандумасе, о ее муже, об Одиль.
— Она пишет вам? — спросила Миза. — Мне она ни слова не написала. Нельзя сказать, чтобы это было очень мило с ее стороны.
Я сказал ей, что получил два письма.
— Ну что, она встречается с кем-нибудь? Была она в Бресте?
— Нет, — ответил я, — Брест довольно далеко от того места, где она поселилась.
Но вопрос показался мне странным. На руке у Мизы был браслет с синим и зеленым камнем; я сказал ей, что он мне нравится, и взял ее за кисть, чтобы рассмотреть ближе. Она наклонилась ко мне. Я обвил рукой ее талию; она не сопротивлялась. Я чувствовал, что она была совсем голая под легким шелковым платьем. Она посмотрела на меня робким, вопрошающим взглядом. Я придвинулся к ней, наклонился, нашел ее губы и почувствовал, как в тот день, когда мы боролись, упругость ее молодой крепкой груди. Она откинулась назад безвольным жестом и тут, перед пылающим камином, на груде подушек, стала моей любовницей. Я не питал к ней никакого чувства, но меня влекло к ней, и я говорил себе:
«Если бы я не взял ее, можно было бы подумать, что я струсил».
Мы снова сидели на подушках перед последним догорающим поленом. Я держал ее за руку. Она смотрела на меня счастливая, торжествующая. Я был печален, и мне хотелось умереть.
— О чем вы думаете? — спросила Миза.
— Я думаю о бедной Одиль…
Она враждебно насторожилась. Две резкие морщинки обозначились на ее лбу.
— Слушайте, — сказали она, — я вас люблю и не хочу, чтобы вы говорили сейчас такие смешные вещи.
— Почему «смешные»?
Она поколебалась, потом посмотрела на меня долгим, пристальным взглядом.
— Действительно ли вы не понимаете, — произнесла она наконец, — или делаете вид, что не понимаете?
Я предвидел все, что она сейчас скажет, и чувствовал, что должен удержать ее, но мне хотелось знать.
— Я действительно ничего не понимаю, — проговорил я.
— А я думаю, что вы знаете, но слишком любите Одиль, чтобы бросить ее или хотя бы упрекнуть ее в чем-нибудь. Мне часто казалось, что я должна открыть вам все… Но я была ведь подругой Одиль, мне было это трудно… Впрочем, все равно! Теперь я люблю вас в тысячу раз больше, чем ее…
Тогда она рассказала мне, что Одиль была любовницей Франсуа, что связь их длилась уже шесть месяцев, и что даже ей, Мизе, пришлось по просьбе Одиль стать посредницей в их переписке, чтобы конверты с тулонскими штампами не привлекли моего внимания.
— Вы понимаете, как мне это было тяжело… тем более что я вас любила… Вы не замечали, что я люблю вас вот уже три года? Мужчины ничего не понимают. Но теперь все будет хорошо. Вы увидите, что я сделаю вас счастливым. Вы заслуживаете счастья, и я так восхищаюсь вами… У вас изумительный характер…
И она осыпала меня комплиментами в течение нескольких минут. Я не испытывал при этом ни малейшего удовольствия; я думал: «Как все это неверно. Я нисколько не добр! Я просто не могу жить без Одиль… Зачем я здесь? Зачем я обнимаю эту женщину за талию…» — ибо мы продолжали сидеть с ней тесно прижавшись друг к другу, в позе счастливых любовников, и я ее ненавидел.
— Миза, как могли вы злоупотреблять доверием Одиль! Как могли вы предать ее? То, что вы сделали, отвратительно.
Она посмотрела на меня ошалелым взглядом.
— А! — сказала она. — Это лучше всего… В результате вы же еще защищаете ее!
— Да, и не нахожу вашего поступка благородным, даже если вы сделали это ради меня. Одиль ваша подруга…
— Была. Я уже не люблю ее.
— С каких пор?
— С тех пор, как люблю вас.
— Но я надеюсь, что вы меня не любите… Ибо я люблю Одиль такой, как она есть, — я смотрел на Мизу с вызовом, она дрожала, — и когда я стараюсь понять, почему я люблю Одиль, мне очень трудно ответить на этот вопрос… Я думаю, это потому, что мне никогда не скучно с ней, потому, что она для меня сама жизнь, потому, что в ней мое счастье.
Миза сказала с горечью.
— Вы большой оригинал!
— Возможно!
Она с минуту сидела задумавшись, потом уронила голову ко мне на плечо и сказала с глубокой страстью, которая без сомнения тронула бы меня, если бы я сам не находился в состоянии страстного ослепления:
— Ну а я вас люблю и сделаю вас счастливым, даже если вы этого не хотите… Я буду верна, я буду так предана вам… Жюльен в Гандумасе. Он не мешает мне. Вы даже можете, если хотите, приезжать ко мне туда, потому что каждую неделю он проводит два дня в Гишарди… Вы увидите: сейчас вы утратили привычку к счастью, я вам верну ее.
— Благодарю вас, — ответил я холодно, — я и так счастлив.
Эта сцена тянулась значительную часть ночи. Наши позы и жесты имитировали любовь, а в душе моей поднималась против нее волна безотчетной и дикой злобы. Но это не помешало нам расстаться нежно, обменявшись поцелуем.
