Джузеппе Томази ди Лампедуза - Леопард
Анджелика, по-прежнему опершись локтем о стол, смеялась, обнажая свои зубы волчицы. Шутка показалась ей прелестной, сама возможность насилия волновала, ее белая шея вздрагивала.
— Ну и ребята же у вас! Как бы мне хотелось быть с вами там!
Танкреди стал непохож на самого себя; увлечение рассказом, власть воспоминаний и вдобавок возбуждение, которое вызвала в нем чувственная внешность девушки, моментально изменили его, преобразили благовоспитанного молодого человека, каким он был на самом деле, в грубого солдата.
— Будь вы там, синьорина, не было бы нужды дожидаться послушниц…
У себя дома Анджелика вдосталь наслышалась сальностей, но в первый (и отнюдь не в последний) раз в жизни ей самой пришлось стать предметом похотливой двусмысленности; ей понравилась новизна, смех девушки зазвучал еще громче, стал резким, пронзительным.
В эту минуту все встали из-за стола; Танкреди нагнулся, чтобы достать веер из перьев, который уронила Анджелика; поднявшись, он увидел Кончетту — лицо залито пунцовой краской, две слезинки на кончике ресниц.
— Танкреди, о таких дурных поступках рассказывают духовнику, о них не говорят с синьориной за столом, по крайней мере когда при этом присутствую и я. — И повернулась к нему спиной.
Перед тем как лечь в постель, дон Фабрицио с минуту постоял на маленьком балконе в своей гардеробной. Внизу спал погруженный в тень сад; застывшие в недвижном воздухе деревья казались отлитыми из свинца; словно в сказке, с близлежащей колокольни доносилось уханье сов. Небо очистилось от туч, которым они так обрадовались вечером, они ушли неизвестно куда, должно быть, в страны не столь грешные, которые божественный гнев осудил на меньшую кару. Звезды казались окутанными дымкой, их свет с трудом проникал сквозь знойный покров.
Душа князя устремилась к звездам, неприкосновенным, недостижимым, к звездам, несущим радость, ничего не требуя взамен; сколько раз он воображал, что сможет скоро очутиться среди этих леденящих просторов чистый разум, вооруженный лишь блокнотом для расчетов, самых трудных и сложных, но в которых концы всегда сходились с концами. „Лишь они одни чисты, лишь они одни порядочны, — подумал он, применив к астрономии светские формулировки. — Кому придет в голову заботиться о приданом для Плеяд, о политической карьере Сириуса, об альковных похождениях Веги?“ День был скверный, сейчас не только боль под ложечкой, но и сами звезды говорили ему об этом… Подымая глаза к небу, он вместо привычного их, расположения видел вес тот же единственный рисунок: две звезды сверху — глаза, одна внизу — кончик подбородка; насмешливое треугольное лицо, которое оп, находясь в смятении, проецировал в далеких созвездиях. Фрак дона Калоджеро, любовные истории Кончетты, дурацкие выходки Танкреди, собственное малодушие и даже угрожающая красота этой Анджелики — как все скверно; это скользкие камни перед обвалом. А этот Танкреди! Он прав, князь с ним единодушен, он даже помог бы ему, но нельзя отрицать, что Танкреди повел себя не совсем благородно. Да князь и сам такой же, как Танкреди. „Хватит. Во сне забудется все!“
Бендико, стоя в тени, тер морду о его колено.
— Видишь, Бендико, ты немного похож на них, на Звезды; к счастью, ты непонятен, ты не можешь вызывать тревогу. — Собака подняла голову, почти невидимую во мраке.
Вековая традиция требовала, чтобы семейство Салина на следующий день после своего приезда отправилось в монастырь Святого духа помолиться на могиле блаженной Корберы, происходившей из рода князя, основательницы этого монастыря, которая давала ему средства, свято жила в нем и свято в нем скончалась.
В монастыре Святого духа существовали строжайшие Запреты: доступ туда мужчин был решительно невозможен. Именно поэтому князь посещал его с особым удовольствием: на него, потомка основательницы по прямой линии, запрет не распространялся; к этой своей привилегии, которую он разделял лишь с королем неаполитанским, князь относился ревниво и по-детски гордился ею.
Дозволенное каноническим правом исключение было основной, но не единственной причиной того предпочтения, которое он отдавал монастырю Святого духа. В этом месте ему нравилось все, начиная от грубоватой простоты монастырской приемной с двойными решетками для переговоров и маленьким деревянным колесом для передачи и получения писем. Здесь, в приемной, под круглыми бочкообразными сводами виднелось изображение леопарда; через прочные двери, ведущие из приемной в монастырь, могли на законных основаниях пройти лишь двое мужчин на свете: король я он. Ему нравился вид монахинь в широких, тщательно разглаженных накидках из белоснежного льняного полотна поверх грубых одеяний из черной ткани; он с назиданием для себя готов был в двадцатый раз выслушать рассказы настоятельницы о наивных чудесах блаженной: поглядеть на уголок печального монастырского сада где святая монахиня остановила на лету большой камень, запущенный в нее дьяволом, которого вывела из терпения ее непреклонность; он неизменно высказывал удивление по поводу изображенных на стенах кельи двух знаменитых не поддающихся расшифровке писем — одно из них блаженная Корбера написала дьяволу, стремясь наставить его на путь истинный, а второе якобы содержало ответ дьявола, в котором он высказывал сожаление, ибо не мог последовать ее совету; ему нравилось миндальное печенье, которое монахини изготовляли по рецептам вековой давности; он любил слушать пение хора во время службы и был даже рад отдавать этой общине немалую часть собственных доходов, согласно завещанию, оставленному основательницей монастыря.
Итак, в это утро в двух экипажах, только что выехавших из деревни и направлявшихся к монастырю, не было недовольных. В первой коляске сидели князь с княгиней и дочерьми Каролиной и Кончеттой; во второй — дочь Катерина и Танкреди с падре Пирроне, которые, само собой разумеется, должны были остаться extra muras (Вне стен) и ожидать конца посещения в приемной, где их станут угощать миндальным печеньем, поступающим из колеса. Кончетта казалась слегка рассеянной, но спокойной; князь хотел надеяться, что со вчерашними бреднями покончено.
Войти в закрытый монастырь не так просто — даже тем, у кого есть на то самое святое право. Монахини стремятся оказать известное, пусть чисто формальное, противодействие, на что уходит время. Впрочем, это придает лишь» большую прелесть самому допуску, который, несомненно, будет разрешен.
Хотя в монастыре были заранее извещены о посещении, им довольно долго пришлось прождать в приемной. Когда ожидание уже подходило к концу, Танкреди внезапно сказал князю:
— Дядя, ты не мог бы устроить так, чтобы меня тоже впустили. В конце концов, я ведь наполовину Салина и еще ни разу здесь не был.
Князь в глубине души был рад этой просьбе, но решительно покачал головой.
— Нет, сын мой, ты знаешь, лишь я один могу сюда войти; другим это невозможно.
Однако не так-то легко уговорить Танкреди.
— Прости, дядюшка… сможет войти князь Салина и вместе с ним два дворянина из его свиты, если дозволит настоятельница. Я все это вчера перечитал. Пусть я буду дворянином из твоей свиты, буду твоим щитоносцем, буду всем, чем ты пожелаешь. Спроси у настоятельницы, прошу тебя.
Он говорил с необычайным жаром, быть может, ему хотелось, чтоб кое-кто позабыл необдуманные речи вчера за столом.
Князь был польщен.
— Если ты, дорогой, так на этом настаиваешь, посмотрим…
Но тут Кончетта с самой очаровательной улыбкой на устах обратилась к кузену.
— Танкреди, когда мы проезжали мимо дома Джянестры, там на земле валялось бревно. Сходи за ним, так ты скорее войдешь.
Голубой глаз Танкреди помрачнел, а лицо стало краснее мака, то ли от стыда, то ли от гнева. Он хотел было что-то сказать донельзя удивленному князю, но тут снова вмешалась Кончетта, которая, на этот раз без улыбки, со злобой в голосе, заявила:
— Оставь, папа, он шутит: в одном монастыре он уже побывал, и хватит с него; в наш он не должен входить.
Загремел железный засов, и дверь открылась. В душную приемную ворвалась монастырская прохлада вместе с говорком собравшихся для встречи монахинь. Слишком поздно было начинать переговоры, и Танкреди остался за монастырскими воротами, близ которых он и прогуливался под раскаленными тучами солнца. Посещение монастыря Святого духа удалось как нельзя лучше. Дон Фабрицио из любви к покою не спросил у Кончетты, что означали ее слова; конечно, это была одна из обычных ребячьих перебранок между кузенами; в любом случае ссора между молодыми людьми отдаляла докуку, разговоры, необходимость принимать решения; значит, ей следовало только радоваться.
После этого все с притворным сокрушением почтили могилу святой Корберы, с должной терпимостью выпили жидковатый кофе монахинь и с удовольствием отведали розового к зеленоватого миндального печенья, хрустевшего на зубах; княгиня осмотрела гардероб; Кончетта с обычной сдержанной добротой побеседовала с монахинями, а князь лично оставил на столе трапезной те десять унций, которые он давал при каждом посещении. У выхода, правда, они застали одного лишь падре Пирроне; когда же тот сказал, что Танкреди ушел домой пешком, вспомнив о срочном письме, которое должен был написать, никто не придал этому особого значения.
