Джузеппе Томази ди Лампедуза - Леопард
Князю незачем было приводить в порядок свои воспоминания; ему пришлось лишь внести поправку в предсказания: удар, нанесенный его гордости фраком отца, теперь был повторен дочерью; но на этот раз речь шла не о черном сукне, а о матовой коже мелочно-белого цвета, причем скроенной великолепно!
Призывный клич женской красоты не застал врасплох старого боевого коня: он обратился к девушке с той изысканной почтительностью, какую употребил бы в разговоре с герцогиней Бовино или княгиней Лампедуза.
— Мы счастливы, синьорина Анджелика, видеть в своем доме столь прекрасный цветок. Надеюсь, мы часто будем иметь удовольствие встречать вас у себя.
— Спасибо, князь. Ваша доброта ко мне равна доброте, которую вы всегда выказывали моему дорогому папе. — Голос у нее был красивый, низкий, может, она только слишком за ним следила; флорентийская школа стерла следы агриджентского акцента, от сицилийского диалекта оставалась лишь резкость произношения согласных, которая, впрочем, превосходно гармонировала с ее чистой, но несколько тяжелой красотой. Во Флоренции ее научили в беседе опускать „ваше превосходительство“.
К сожалению, мы мало что можем сказать о Танкреди; будучи представлен доном Калоджеро, он пустил в ход огонек своего голубого глаза, с трудом удержавшись от желания поцеловать руку Анджелики, затем вернулся к прерванному разговору с синьорой Ротоло, но не понимал уже ничего из того, что слышал.
Падре Пирроне, сидя в темном углу, размышлял о святом писании, однако в этот вечер перед ним чередой проходили одни Далилы, Юдифи и Эсфири.
Средняя дверь гостиной распахнулась, и дворецкий провозгласил: „Бед тов“.
Эта загадочные звуки должны были означать, что обед готов.
Разнородная компания направилась в столовую.
Князь был слишком опытен, чтоб предлагать гостям-сицилийцам, в деревне, расположенной в глубине острова, обед, который начинался бы супом, — он нарушил это правило высокой кухни с легкостью, объясняемой тем, что такое нарушение соответствовало и его собственным вкусам. Но чрезмерно настойчивые слухи о варварском иноземном обычае подавать на первое бульон достигли ушей влиятельных лиц Доннафугаты, которые по этой причине перед началом торжественных обедов трепетали от страха.
Вот отчего лишь четверо из двадцати сидевших за столом воздержались от выражений приятного удивления, когда три лакея в зеленых, расшитых золотом ливреях и напудренных париках внесли каждый по огромному серебряному блюду, на котором, подобно башне, возвышались запеченные „литавры“ из макарон. Те четверо были князь и княгиня, которые знали, что будет подано; Анджелика, которая была слишком взволнована, и Кончетта, у которой не было аппетита. Все остальные (как нам ни жаль, но в том числе и Танкреди) выразили испытанное ими чувство облегчения самыми различными способами — от напоминавшего Звуки флейты восторженного похрюкивания нотариуса до громкого визга Франческе Паоло.
Впрочем, грозный взгляд хозяина дома, оглядевшего стол, тотчас же положил конец этому непристойному изъявлению восторга.
Но если на минуту позабыть о благовоспитанности, то придется сказать, что лицезрение этих монументальных изделий из макарон вполне оправдывало дрожь восхищения. Коричневатое золото корки, благоухание сахара и корицы являлись лишь прелюдией к чувству блаженства, которое вас охватывало, как только нож разрезал корку: сначала оттуда вырывались пары, полные ароматов, затем появлялись на свет божий цыплячьи печеночки, крутые яйца, тонко нарезанные ломти ветчины и куриного мяса вперемежку с трюфелями, запеченными вместе с маслянистыми, горячими макаронами небольшой длины, которым мясной соус придавал великолепный вид замши.
Начало обеда, как принято в провинции, прошло в сосредоточенном молчании. Монсеньер осенил себя крестом и без лишних слов бросился в атаку. Органист вкушал столь соблазнительную еду с закрытыми глазами: он был признателен создателю за то, что ловкость на охоте за зайцами и бекасами порой доставляет ему подобные наслаждения, и думал лишь о том, что на деньги, которые стоит каждое из этих блюд, он с Терезиной мог бы прожить целый месяц.
Прекрасная Анджелика, позабыв о тосканских лепешках из каштановой муки, а отчасти и о своих хороших манерах, поглощала макароны с аппетитом своих семнадцати лет и с той энергией, которую допускала необходимость держать вилку за середину ручки.
Танкреди, накручивая на вилку ароматные макароны, пытался было сочетать радости обжорства с предвкушением поцелуев Анджелики, своей соседки по столу, однако, быстро убедившись, что подобный опыт ему противен, решил вернуться к своим мечтам лишь за сладким. Князь, хоть и был поглощен созерцанием Анджелики, сидевшей напротив, все же — единственный из всех за столом — заметил, что макароны слишком перегружены начинкой, и решил завтра сказать об этом повару; остальные ели бездумно, даже не догадываясь, что обед казался им еще вкусней оттого, что в дом проник ветерок чувственности.
Все были спокойны и довольны. Все, кроме Кончетты. Да, она обняла и расцеловала Анджелику, она отвергла ее обращение на „вы“, напомнив, что в детстве они были на „ты“, но словно кто-то раскаленными щипцами рвал на части ее сердце под бледно-голубым лифом; в ней заговорила неистовая кровь Салина. За гладким лбом скрывались отравленные ядом видения.
Танкреди, сидя между ней и Анджеликой, с щепетильной вежливостью человека, ощущающего свою вину, поровну расточал своим соседкам взгляды, комплименты и остроты; но Кончетта чувствовала, ощущала всем своим животным естеством ток желаний, шедший от него к этой втируше, и хмурая складка меж ее лбом и носом все углублялась; ей хотелось умереть, но с той же силой хотела она убивать. Женщина до мозга костей, она придиралась к мелочам: отметила, с какой вульгарностью Анджелика поднимала кверху мизинец, держа в руке бокал; не прошла мимо красноватого родимого пятнышка на шее, не оставила без внимания незавершенную попытку достать пальцами кусочек пищи, застрявшей между белоснежными зубами; с еще большим удовольствием она подметила некоторое тугоумие своей соперницы.
Теперь она хваталась за эти мелочи в надежде и отчаянии, подобно тому, как падающий с лесов каменщик пытается уцепиться за жестяную водосточную трубу, не понимая, сколь незначительными все эти пороки становились в горниле чувственного влечения. Она надеялась, что Танкреди также заметит их и у него возникнет отвращение к столь явным следам разницы в воспитании. Танкреди это подметил, но, увы, без всяких результатов.
Он дал себя увлечь физическому желанию, разбуженному у пламенной его молодости красотой этой женщины, не говоря уже о побуждениях, скажем, чисто меркантильных, которые богатая невеста вызвала в уме тщеславного, но бедного юноши.
К концу обеда разговор стал общим; дон Калоджеро на своем прескверном языке, но с присущей ему мудрой проницательностью рассказывал о некоторых закулисных действиях гарибальдийцев при захвате ими провинции; нотариус повествовал княгине о „загородном“ домике, который строил для себя; Анджелика, возбужденная светом, едой, шабли и тем единодушным одобрением, которое встретила у мужчин, сидящих за столом, попросила Танкреди рассказать какой-нибудь эпизод из эпохи „славных боев“ под Палермо. Она поставила локоть на стол, поддерживая рукой щеку. Кровь прилила к ее лицу, и глядеть на нее теперь было и радостно и опасно. Танкреди нашел восхитительной арабеску предплечья, локтя, пальцев, свисавшей белой перчатки, Кончетте же этот рисунок казался отвратительным. Продолжая восхищаться соседкой, он рассказывал о войне с необыкновенной легкостью и беспечностью, словно ничто не имело значения: ни ночной марш к Джибильроссе, ни перепалка между Биксио и Ла Маза, ни штурм Порта ди Термина.
— Поверьте, синьорина, я никогда так не развлекался. Но более всего мы веселились вечером двадцать восьмого мая. Генералу потребовался дозорный пост на вершине, где расположен монастырь затворниц. Стучим, стучим — проклятие, никто не открывает! Тогда Тассони, Алдригетти, я и еще кое-кто попытались разбить ворота прикладами мушкетов. Напрасный труд. Решаем быстро притащить бревно из соседнего дома, разрушенного обстрелом, и наконец после адского грохота ворота поддаются. Входим: пусто, но за поворотом коридора слышны отчаянные вопли, монахини укрылись в капелле и сбились в кучку у алтаря — уж не знаю, какие стр-р-а-х-и вызвал у них десяток обозлившихся парней. Смешно было глядеть на этих монахинь; уродливые, старые, в черных рясах, они приготовились… принять мученичество. Выли они, как суки. Тассони — ну и тип — крикнул: „Ничего не поделаешь, сестры, у нас сейчас другие дела; вернемся, когда вы нам подыщете молоденьких послушниц!“ От хохота мы чуть по земле не катались. Так их там и оставили, несолоно хлебавши; нам пришлось с верхних террас открыть огонь по королевским войскам. Десять минут спустя я был ранен.
