Эфраим Севела - Зуб мудрости
Папа им не доверяет, это – его дело. Он больше моего понимает. Не зря работает лектором в обществе «Знание». А мне что? Что с меня возьмешь? Пусть доносят. Ну, снизят мне в школе отметку по поведению. И – все. Детей же в тюрьму не сажают. Даже в Советском Союзе.
Ну, а метро? Как вспомню, хочется зареветь. Нет в мире лучшего метро. Станции – как сказочные дворцы. Стены из мрамора, люстры, как в театре. Чисто. Ни окурка, ни плевка. Даже хулиганы там смирнеют, ведут себя, как шелковые.
Как сравнишь с Нью-йоркским сабвеем, снова хочется реветь. Тут могут ограбить, зарезать, сбросить под поезд. И никто не вступится. Никто не рискнет своей шкурой ради тебя. Потому что каждому лишь своя шкура дорога. Как говорит Б.С., уверенный, что я не слышу: свобода, бля, свобода!
Эх, слезы подступают, как вспомню наш двор и продуктовый магазин напротив. «Комсомолец» назывался. С утра, когда я в школу шла, магазин еще заперт, а у входа толпятся работяги, ждут заветной минуты, когда двери распахнутся и можно будет купить поллитра на троих. А если денег совсем мало, то бутылку плодово-ягодного вина, которое называют «чернилами» за темный цвет. И тут же распивают бутылку на улице. Без стаканов. Прямо из горлышка. Передавая друг другу.
Что правда, то правда. Россия – страна алкоголиков. За исключением нашей семьи. Да и у нас был свой алкоголик. Дедушка Степан. Майор КГБ в отставке. Он – единственный русский у нас. И, как говорит другой мой дедушка, Лева, дедушка Степан работал на вредном производстве – пытал людей на допросах. Поневоле сопьешься, если хоть капля совести осталась. А сейчас в отставке он пьет от тоски по человеческой крови. Как говорит бабушка Соня, его жена.
Где они, мои дедушки? Где они, мои бабушки? Остались в России – в тюрьме народов. А я, их единственная внучка, наслаждаюсь свободой в самой свободной стране мира – в Америке. И до того мне здесь свободно, что боюсь одна выйти на улицу, а уж спуститься без сопровождения взрослых под землю, в сабвей, можно отважиться, только окончательно лишившись разума.
Здесь, в Америке, я обнаружила интересное явление. Дети из Советского Союза, почти все, учатся намного лучше американцев. Б.С. говорит, что в Израиле то же самое.
Один мальчик из Ленинграда, он ходит иногда к нам в гости с родителями, очень состоятельными людьми, учится в дорогой частной школе, и даже там он обогнал своих американских одноклассников. Даже по английскому языку! Который для них родной, а для него – седьмая вода на киселе.
Если в метро или в автобусе ребенок встанет и уступит место старшему, так и знай, этот самый ребенок недавно приехал из СССР и еще не совсем стал американцем.
Я многого не могу понять. И уже перестала спрашивать маму. Не хочу ее ставить в тупик. Ей самой не всегда весело. Зачем ее мучить вопросами?
Ну, вот таким, например. Почему здесь, в школе, где я учусь, дети ходят на головах, вытворяют, что вздумается, и учителя побаиваются их. И смотрят на маленьких разбойников, особенно черненьких, с мольбой во взоре: мол, потише, пожалуйста, не подожгите школу, не засадите нам, вашим воспитателям, ножичка в бок, и дайте, ради бога, дотянуть урок до конца. А разбойники, особенно черненькие и получерненькие, которые из Пуэрто-Рико, иногда дают учителям такую поблажку, а иногда не дают. В зависимости от того, как будет угодно их черненькой или получерненькой душе.
Это, – объясняет мне папа, – свободное воспитание. Дети растут гармонично, свободными от страха и насилия.
Ну и папа! Объяснил!
От такого гармоничного свободного воспитания нормальные люди не вырастут. Они очень свободно и очень гармонично становятся гангстерами и насильниками. Грабят старух в Бронксе, насилуют своих же учительниц. И режут и стреляют. Всех, кто подвернется. Из-за денег. И просто так. От скуки.
Чтоб это понять, не нужно прожить столько лет на земле, как мой папа, и иметь репутации прекрасного лектора общества «Знание» (там, в СССР) и тоже лектора еврейской филантропической организации (здесь, в Америке). Надо смотреть телевизор. Там только и мелькают лица насильников и убийц, схваченных полицией. Точно такие же рожи, но чуть помоложе, резвятся в моем классе, лениво вкушая плоды просвещения от робких несчастных учителей.
Когда-то, совсем маленькой, я мечтала стать учительницей. Как моя мама.
Здесь, в Америке, пойти в учителя – значит поставить крест на себе. Злейшему врагу своему такой профессии не пожелаю. Да и платят им, со слов моей мамы, ничтожно мало. Намного меньше, чем мусорщикам, например.
Так вот. Почему в СССР, где нет свободы и демократии, в школах порядок, дети ведут себя, как следует быть? Учителей уважают, а если не очень уважают, то, по крайней мере, побаиваются. Как я, например, боялась нашей дурехи Марии Филипповны. Учитель входит, мы встаем, покидает класс, мы тоже встаем. Скажешь лишнее слово – вылетаешь из класса за дверь. А там, глядишь, вызовут родителей, а те будут тебя корить, а если они не очень культурные, то и по попке ремнем съездят.
Не очень расшалишься.
– Ну и чего хорошего? – удивляется моим рассуждениям папа.В советской школе воспитывали послушного, не рассуждающего робота. Ребенок, как солдат. Встать! Сесть! Вон из класса!
– Разве я робот? Я не научилась рассуждать?
– Ты, – говорит папа, – последнее поколение. Уже не то. А мои сверстники, мы учились при Сталине, ходили по струнке и с казенной мякиной в голове.
– А почему же тогда, – не унимаюсь я, – мы здесь по знаниям затыкаем америкашек за пояс? А почему нам ставят самые лучшие отметки? У кого в голове мякина? У этих-то и мякины нет. Торичеллиева пустота.
– А ты все позабыла, – криво усмехается папа. – Как вам внушали чудовищные глупости в советской школе. И вы слушали и балдели.
Тут я немного спускаю пар, сбавляю шаг. Отец попал в точку.
– Я слушала, но не балдела, – все еще не сдаюсь я. – А задавала вопросы.
– А что тебе было за эти вопросы?
– Что было? Плохо было…
Знаете ли вы, кто такой Павлик Морозов? Ну, и очень хорошо, если не знаете. Я из-за него хорошенько поплакала. И в школе меня водили к директору и стыдили, как будто я что-то украла. И дома от родителей досталось на орехи, чтоб я прикусила язык и не лезла с глупыми вопросами. И не подводила папу с мамой под монастырь. То есть под большие неприятности.
Павлик Морозов – не мой соученик, и я с ним не сидела за одной партой. Этот мальчик, русский, советский мальчик погиб в моем возрасте и сейчас, останься он жив,, был бы старше моего папы.
Его убил классовый враг. А кто был такой этот классовый враг? Его родной дедушка. Можете себе представить, что меня убивают мои дедушки Лева и Сема? Идиотизм! Ну, дедушка Степан еще может быть… Потому что он служил в КГБ и мучил заключенных, но когда я родилась, он уже был в отставке, и у него руки тряслись… Курицы зарезать не мог, не то что меня. Между прочим, он, хоть и бывший палач, а любил меня, и когда бывал слегка пьян, у него можно было выпросить все, что душе вздумается. Мог последнюю рубаху отдать. А уж на мороженое давал денег, сколько попросишь! Его жена, моя бабушка Соня, у которой душа была не такая широкая и совсем не русская, следила за ним в оба глаза и сдерживала его благие порывы. Хотя любила меня не меньше, а даже больше. Дедушка Степан добрел ко мне, когда был под хмелем, а бабушка любила меня всегда, двадцать четыре часа в сутки и триста шестьдесят пять дней в году. А если выпадал год високосный, то все триста шестьдесят шесть дней.
Павлика Морозова убил его родной дедушка. За что? Вот тут я сначала совсем ничего не могла понять. Жил Павлик в глухой деревне, в Уральских горах. Было это давным-давно, еще до рождения моего папы. У Павлика тоже был папа. Деревенский человек. Крестьянин. У него было маленькое хозяйство. Он сеял хлеб и доил свою корову, чтоб у детей было свежее молоко.
В это время по приказу Сталина по всей России у крестьян стали отнимать землю и скот и делать все общим. Чтобы жить по-социалистически, а не частным образом. Короче говоря, сделали колхоз. Это такое сокращенное слово, которое расшифровывается как коллективное хозяйство.
Отец Павлика не хотел расставаться со своей землей и был против колхоза. А таких людей Сталин называл «врагами народа» и отправлял в тюрьму, где они обычно умирали, побывав на допросах у таких «друзей народа», как мой дедушка Степан.
Никто не знал, что отец Павлика против колхоза. Знал Павлик, который подслушал ночной разговор папы с дедушкой. И пошел в милицию и донес на родного отца. За что того немедленно арестовали, и Павлик остался сиротой. Потому дедушка зарубил его топором. За то, что продал отца.
Наша учительница Мария Филипповна, когда рассказывала нам о подвиге Павлика Морозова, чуть слюнями не изошла, умиляясь этому отцепродавцу, как святому.
– Для него, как для подлинного патриота нашей Родины, дело коммунистической партии было выше традиционной сыновней любви. Берите пример с него, дети.
