Хулио Кортасар - Счастливчики
— Ну что ты, — сказала она. — Не видишь, сколько еще дел? И дверь…
Лусио опустил глаза.
Он положил на место зубную щетку, выключил в ванной свет. Судно покачивалось едва заметно, шумы постепенно теряли свою новизну, становились привычными. Каюта чуть поскрипывала, и стоило опереться обо что-нибудь рукой, как сразу же ощущалась вибрация, словно пробегал легкий электрический ток. В приоткрытый иллюминатор входил влажный речной воздух.
Лусио нарочно задержался в ванной, чтобы Нора успела лечь. Более получаса они разбирали вещи, потом она заперлась в ванной и вышла оттуда в халатике, под которым угадывалась розовая ночная рубашка. Но вместо того чтобы лечь, раскрыла несессер с явным намерением полировать ногти. Тогда Лусио, который уже снял рубашку, ботинки и носки, захватив пижаму, тоже отправился в ванную. Вода была приятная, а после Норы в ванной остался запах одеколона и мыла «Пальмолив».
Когда он вышел из ванной, все лампы в каюте были погашены, кроме двух маленьких над изголовьем постели. Нора читала «Очаг». Лусио погасил лампочку над своим изголовьем и сел на край Нориной постели; Нора закрыла журнал, и словно бы нечаянным движением опустила рукава рубашки до запястья.
— Тебе нравится тут? — спросил Лусио.
— Да, — сказала Нора. — Так необычно.
Он ласково отобрал у нее журнал и, взяв ее лицо в ладони, поцеловал нос, волосы, губы. Нора закрыла глаза, и на ее лице появилась напряженная, чужая улыбка, которая отбросила Лусио назад, в ту ночь в отеле «Бельграно», когда его домогательства только измотали обоих, но так ни к чему и не привели. Он жадно, до боли, поцеловал ее, не выпуская из ладоней ее головы, которую она запрокидывала назад. Он выпрямился, сорвал с нее простыню, его руки, зарывшись в розовый нейлон рубашки, искали кожу. «Нет, нет», — слышал он ее задыхающийся голос, а ноги ее уже были обнажены до ягодиц, «нет, нет, только не это», умолял голос. Навалившись на нее, сжав руками, он впился поцелуем в полуоткрытый рот. Взгляд Норы был устремлен вверх, к лампочке в изголовье, но нет, он ее не погасит, в тот раз было то же самое, а потом, в темноте, она оборонялась лучше, да еще плакала, невыносимо-жалобно, как будто ее обидели. Он резко переменил позу, лег рядом, рванул на ней рубашку, склонился над ее крепко сжатыми ногами, над животом, который Нора пыталась прикрыть от его губ. «Прошу тебя, — шептал Лусио. — Прошу тебя, пожалуйста». И рвал на ней рубашку, от чего ее тело напряженно выпрямлялось, а холодный розовый нейлон задрался к самому горлу и в конце концов взметнулся вверх и опустился куда-то в темноту, на пол. Нора свернулась в клубочек, подтянула колени к самому подбородку, перевернулась на бок. Лусио вскочил, голый, и снова вытянулся рядом с нею, обхватил ее сзади за талию, впился ей в шею поцелуем, а руки его бродили-шарили по ее грудям, ягодицам, трогали и ощупывали, словно он только что начал ее раздевать. Нора потянулась рукой и все-таки погасила свет. «Погоди, погоди, пожалуйста, немножко, пожалуйста. Нет, нет, так не надо, погоди еще немного». Но он не желал ждать, она чувствовала его, прижавшегося к ее спине, чувствовала его сжимавшие, обхватившие, ласкавшие ее руки, и еще что-то, обжигающее и твердое, то, на что тогда, в отеле «Бельграно», она ни за что не хотела смотреть, не хотела знать, то самое, что Хуанита Эйсен так описала (но разве такое опишешь), что напугала до смерти, да ей же будет так больно, что она закричит, совершенно беззащитная в руках мужчины, распятая его ртом, его руками, коленями, от этого всегда кровь и раздирающая боль, об этом всегда с ужасом шепчут в исповедальнях, об этом читают в житиях святых, это, чудовищное, как кукурузный початок, бедный Темпл Дрейк (да, именно так сказала Хуанита Эйсен), ужасный кукурузный початок грубо вторгается туда, куда и палец-то едва пройдет, не причинив боль. И теперь это раскаленное за спиною жадно напирает, и Лусио сопит-дышит ей в ухо и наваливается, руками пытаясь раздвинуть ей колени, и вдруг что-то жидкое обжигает ей кожу, а его сотрясает судорожный всхлип и вырывается глухой стон минутного облегчения, потому что и на этот раз он не сумел, и она чувствует, как он у нее за спиной, раздавленный и поверженный, жарко дышит ей в затылок и шепчет, шепчет что-то укоряющее и ласковое, грустную словесную шелуху.
Лусио зажег свет. Молчание затянулось.
— Повернись, — сказал он. — Повернись ко мне, пожалуйста.
— Хорошо, — сказала Нора. — Давай прикроемся.
Лусио приподнялся, потянул простыню за край, накрыл их. Нора одним движением повернулась и прижалась к нему.
— Ну скажи, почему, — допытывался Лусио. — Почему опять…
— Я боялась, — сказала Нора, закрывая глаза.
— Чего? Думаешь, я могу сделать тебе больно? Думаешь, я такой грубый?
— Нет, не в этом дело.
Лусио потихоньку стягивал простыню, а сам гладил лицо Норы. Дождался, пока она откроет глаза, и сказал: «Посмотри на меня, ну, посмотри». Она уперлась глазами в его грудь, плечи, но Лусио знал, что она видит и то, что ниже, и неожиданно приподнялся и поцеловал ее, прижал ее губами, чтобы она не выскользнула. Он почувствовал, как она сжимает губы, слабо сопротивляясь поцелую, и тогда он на мгновение отпустил ее, а потом принялся целовать, касаясь языком ее десен, и чувствуя, как она понемножку поддается, и вошел в глубь ее рта, и привлек ее к себе. А рука его ласково и настойчиво искала, хотела найти вход. Он услышал ее стон, а потом уже не слышал ничего, кроме собственного крика, и ее жалобные стоны гасли под этим криком, а руки переставали сопротивляться и отталкивать его, и все сложилось само собой, и медленно сошло в тишину и в сон, кто-то из них погасил свет, губы снова встретились, и Лусио ощутил соленую влагу на Нориных щеках, и искал губами ее слезы, и пил их, и гладил ее волосы, и слушал, как ее дыхание успокаивается, иногда прерываясь тихим всхлипом, уже на грани сна. Укладываясь поудобнее, он чуть отодвинулся от нее, глядя в темноту, туда, где угадывался иллюминатор. Ну вот, на этот раз… Мыслей не было, а был полный покой, когда мысли и не нужны. Да, на этот раз она расплатилась за другие разы. Он ощутил на пересохших губах вкус Нориных слез. Да, расплатилась звонкой монетой. Слова рождались одно за другим, вопреки нежности рук, вопреки соленому вкусу на губах. «Поплачь, красуля», слова, одно за другим, сыпались, возвращали его на землю. «Поплачь, красуля, ничего, пора и в ум войти. Я не из тех, кого можно держать всю ночь ожидаючи». Нора шевельнулась, двинула рукой. Лусио погладил ее волосы, поцеловал в нос. Где-то там, позади, слова все сыпались и сыпались сами собой, сводя счеты наперед, — с ним-то она поплачет, а как же, — почти пренебрежительно и вопреки руке, которая продолжала сама по себе, в забытьи гладить Норины волосы.
XVIIКлаудиа прекрасно знала, что Хорхе ни за что не заснет, пока не услышит что-нибудь интересное или диковинное. Лучше всего он заснул бы, узнав, например, что в ванной объявилась сороконожка или что Робинзон Крузо на самом деле существовал. За неимением подходящей выдумки она дала ему рекламный проспект какого-то лекарства, который обнаружила в сумке.
— Написано на загадочном языке, — сказала она. — Может, это вести со звезд?
Хорхе устроился поудобнее на кровати и старательно принялся разбирать написанное; оно его заворожило.
— Послушай-ка, мам, — сказал он. — «Препарат „Роче“ представляет собой пирофосфористый эфир, кофермент, участвующий в фосфорилировании глицидов и обеспечивающий в организме декарбоксилацию пировиноградной кислоты, обычный метаболит в процессе распада глицидов, липидов и протеидов».
— Уму непостижимо, — сказала Клаудиа. — Тебе хватит одной подушки или дать вторую?
— Хватит. Мама, что такое метаболит? Надо спросить у Персио. Наверняка, это связано со звездами. Мне кажется, липиды и протеиды должны быть врагами мураволюдей.
— Очень может быть, — сказала Клаудиа, гася свет.
— Чао, мама. Мама, какой красивый пароход.
— Ну конечно, красивый. Спокойной ночи.
В коридоре по левому борту их каюта была последней. Помимо того, что ей нравилось число тринадцать, Клаудиа обнаружила напротив своей двери трап, который вел в бар и в столовую. В баре она увидела Медрано: тот снова прибегнул к коньяку после того, как в очередной раз отчаялся разобрать свои вещи. Бармен приветствовал Клаудиу на несколько чопорном испанском и предложил меню, украшенное виньеткой «Мадженты Стар».
— Сэндвичи хорошие, — сказал Медрано. — А поскольку ужина не будет…
— Maitre[22] предлагает выбрать что вам угодно, — сказал бармен в тех же словах, в каких он объявил об этом Медрано. — К сожалению, мы отплывали спешно, так что не было возможности приготовить ужин.
— Любопытно, — сказала Клаудиа. — А приготовить каюты и всех удобно разместить успели.
