Эдён Хорват - Юность без Бога
Вдруг он откладывает ложку и смотрит на меня с подозрением:
— Что вы от меня, собственно, хотите, господин учитель?!
— Я думал, — говорю я медленно, глядя в его круглые глаза, — может быть, ты догадываешься, кто этот незнакомый парень.
— С чего бы?
И тут я рискую соврать:
— Потому что я знаю, что ты всегда все везде высматриваешь.
— Да, — отзывается он спокойно, — мне много чего пришлось наблюдать.
И он снова улыбается.
Знал ли он, когда я вскрыл шкатулку?
И я спрашиваю:
— Ты читал этот дневник?
Он пристально смотрит на меня:
— Нет. Но я видел, как вы, господин учитель, крались из лагеря и как подсматривали за той девчонкой и Ц.
Меня прошибает озноб. Он за мной наблюдал.
— Вы еще тогда мне в лицо попали. Потому что я прямо за вами стоял. Вы так ужасно напугались, а вот мне, господин учитель, было совсем не страшно.
Спокойно ковыряет свое мороженое.
И вдруг до меня доходит, что он вовсе не наслаждается моим смятением. Только время от времени бросает на меня подстерегающий взгляд, как будто что-то регистрирует.
Забавно, мне вдруг представляется охотник. Охотник, который хладнокровно прицеливается и стреляет только тогда, когда до конца уверен, что не промахнется.
Не испытывая при этом радости.
Но зачем он тогда охотится? Зачем, зачем?
— Вы вообще с Н. были в нормальных отношениях?
— Да, мы друг к другу хорошо относились.
Как мне хотелось бы его сейчас спросить:
— Так зачем же ты прикончил-то его? Зачем, зачем?
— Вы меня так расспрашиваете, господин учитель, — вдруг говорит он, — как будто это я его убил. Как будто я и есть тот незнакомый парень, хотя вы прекрасно знаете, что никому не известно, как он выглядел, да и был ли вообще. Даже девчонка помнит только, что у него были рыбьи глаза…
«А у тебя?» — думаю я.
— …А у меня глаза не рыбьи, у меня ясные глаза лани, так моя мама говорит и вообще все. А что вы улыбаетесь, господин учитель? Нет, это не у меня, скорее это у вас глаза рыбьи…
— У меня?
— Вы разве не знаете, какая у вас была в школе кличка? Неужели не слышали? Вас звали рыбой.
Он, улыбаясь, кивает мне головой:
— Потому что у вас ведь лицо всегда такое застывшее. Никогда не поймешь, о чем вы думаете, и вообще есть ли вам до чего дело. Мы еще часто говорили, господин учитель, он только все наблюдает, если кого-нибудь на улице, скажем, собьет машина — тогда он будет стоять и смотреть на сбитого, лишь бы точно знать, что он уже не встанет…
Вдруг он останавливается, как будто проболтался и бросает на меня испуганный взгляд. Правда, всего на долю секунды.
Почему?
Ага, вроде бы уже попался на наживку, но сорвался, сообразил.
Ты уже клевал, но заметил леску и теперь обратно уплываешь в свое море.
Ты пока еще не попался, но уже себя выдал.
Погоди, уж я тебя выужу!
Он поднимается:
— Пора домой, меня ждут к обеду. Если опоздаю, будет большой скандал!
Благодарит за мороженое, уходит.
Я смотрю ему вслед, а в ушах моих стоит девичий плач.
Знамена
Проснувшись на следующий день, я помнил, что мне всю ночь что-то снилось. Но не помнил что. На дворе был праздник.
Праздновали день рождения Верховного плебея.
Весь город увешен флагами и транспарантами.
По улицам маршировали девушки в поисках пропавших летчиков, юноши, желающие всем неграм смерти, и родители, верящие вранью, написанному на транспарантах. А те, кто не верит, тоже идут в ногу со всеми, в одном строю. Полки бесхребетных под предводительством чокнутых. В едином порыве, каждым шагом и вздохом.
Они поют о птичке, щебечущей над могилой героя, и о солдате, отравленном удушливым газом, о черно-коричневых девушках, которым осталось жрать дома дерьмо, и о враге, которого, собственно говоря, нет.
Так славят лжецы и слабоумные день, когда родился Верховный плебей.
И вот, рассуждая так, я вдруг с некоторым удовлетворением констатирую, что и в моем окне вьется флажок.
Вчера вечером сам вывесил.
Кому жить с идиотами и бандитами, тот вынужден поступать по-бандитски и по-идиотски. С волками жить, по-волчьи выть. Не то конец тебе, со всеми потрохами.
Свой дом надо ознаменовать, даже если нет у тебя больше дома.
Когда характер становится не нужен, требуется только послушание, уходит правда, и на ее место приходит ложь.
Ложь, мать всех пороков.
Выше флаг!
Не до жиру, быть бы живу!
Об этом я и думал, пока вдруг до меня не дошло: а что это ты? Позабыл, что тебя уже отстранили от преподавания? Что не стал лжесвидетельствовать и сознался, что взломал шкатулку? Вывешивание флагов, идолопоклонство перед оберплебеем, ползание в пыли и вранье — теперь все это позади. Всё, потерял ты свой кусок хлеба!
Не забывай, ты ведь говорил с более высоким руководителем.
Ты все еще у себя дома, только этажом намного выше.
Ты живешь в другой долине, в иной обители. Смотри, как сжалась комната? И мебель, и шкаф, и зеркало?
Ты по-прежнему можешь посмотреться в зеркало, оно еще достаточно большое — конечно, конечно! Ты же просто человек, который хочет, чтобы у него был хорошо завязан галстук. Но посмотри теперь в окно.
Каким далеким все стало. Какими крошечными стали большие площади, какими бедными — богатые плебеи. Какими смешными.
Как полиняли знамена!
Там еще можно прочесть, о чем кричат транспаранты?
Нет.
Еще пока слышен громкоговоритель?
Еле-еле.
Девочке не нужно так громко плакать, чтобы заглушить его.
А она уже и не плачет.
Только тихонько всхлипывает.
Но ее плач перекрывает все.
Один из пятерых
Я как раз чищу зубы, когда ко мне заглядывает хозяйка.
— Там ученик, хочет с вами поговорить.
— Одну минуточку!
Хозяйка уходит, я натягиваю халат.
Ученик? Сразу вспоминаю о Т.
Халат я получил в подарок от родителей на Рождество. Они все твердили: «Ну как же так, нельзя же жить без халата».
Фиолетовый с зеленым. У моих родителей отсутствует чувство цвета.
Стучат.
Войдите!
Он заходит, кланяется.
Я не сразу узнаю его, а, ну да, конечно — это один из Б.
У меня в классе их пятеро, но этот Б. выделялся меньше всех. И чего ему надо? И как так вышло, что он не марширует со всеми?
— Господин учитель, — начинает он, — я все думал, а вдруг это важно, мне кажется, вам нужно сказать.
— Что?
— Эта история с компасом покоя мне не дает.
— Компас?
— Я тут вычитал в газете, что рядом с мертвым Н. нашли компас. Про который никто не знает, чей он…
— Да, и что?..
— Я знаю, кто этот компас потерял.
— Кто?
— Т.
— Т.?! — Я потрясен.
Ты опять поднимаешься на поверхность?
Высовываешь голову над темной водой, ты заметил сеть?
— Откуда ты знаешь, что это компас Т.?
— Потому что он его всюду искал, мы же с ним жили в одной палатке.
— Не хочешь же ты сказать, что Т. как-то связан с этим убийством?
Он молча смотрит в угол.
Да, именно это он и хотел сказать.
— По-твоему, он на это способен?
Он смотрит серьезно и удивленно:
— По-моему, каждый человек способен на все что угодно.
— Но не на убийство же?!
— Почему нет?
Он улыбается, но нет, насмешки на его лице я не замечаю.
Лицо скорее печально.
— А зачем бы ему убивать Н.? Должен же ведь быть мотив.
— Он всегда говорил, что Н. очень глупый.
— Но это же недостаточное основание.
— Это — нет. Но, видите ли, господин учитель, Т. же страшно любопытен, ему все хочется знать, как оно на самом деле, он мне как-то раз сказал, что с удовольствием бы посмотрел, как кто-нибудь умирает.
— Что?!
— Да, ему хочется увидеть, как это происходит. А еще он все придумывал, как бы ему посмотреть, как на свет появляется ребенок.
Я подхожу к окну, на какой-то момент потеряв дар речи. Там, на улице, все еще маршируют родители и дети.
И тут я вдруг соображаю — непонятно, как так, почему этот Б. тут, у меня?
— А ты, собственно, почему со всеми не маршируешь? Это ведь твой долг!
Он улыбается:
— А я сказался больным.
Наши взгляды пересекаются.
Мы понимаем друг друга?
— Я тебя не выдам, — говорю.
— Знаю.
Что это он такое знает?
— Не хочу маршировать, не могу больше выносить, чтобы мной командовали, когда на тебя каждый орет только потому, что на два года тебя старше. И потом, все эти нудные речи, все одно и то же, вся эта громогласная чушь!
Не могу сдержать улыбки.
— Надеюсь, это ты один в классе так думаешь?
— Да нет, нас уже четверо.
Четверо? Уже?
Когда они успели?
— Помните, господин учитель, вы сказали про негров, весной еще, перед самым лагерем? Тогда мы все подписались, что больше не хотим учиться у вас, но я-то так поступил только под давлением, потому что вы, конечно, были правы, на сто процентов, тогда по поводу негров. А потом я нашел еще троих, кто так же думает.
