Джордж Оруэлл - Ферма животных
— Боксер! — крикнула она. — Скажи, что с тобой?
— Дышать больно, — слабым голосом сказал Боксер, — но это неважно. Я думаю, вы сможете закончить мельницу без меня. Уже набрался хороший запас камня. Все равно, мне оставалось работать только один месяц. Правду сказать, я предвкушал, как пойду на пенсию. Вот Бенджамин тоже стареет, и я думал, что нас отпустят на пенсию вместе, и он будет со мной.
— Мы должны сейчас же обеспечить ему помощь, — сказала Люцерна. — Сбегайте кто-нибудь к Пискуну, скажите ему, что произошло.
Все тотчас же помчались назад к дому, чтобы передать новость Пискуну. Остались лишь Люцерна и Бенджамин, который лег рядом с Боксером и своим длинным хвостом стал отгонять от него мух. Через четверть часа появился Пискун, весь — сочувствие и забота. Он сказал, что товарищ Наполеон с глубочайшим огорчением узнал об этом несчастье, случившемся с одним из самых преданных тружеников Фермы, и что он уже договаривается о госпитализации Боксера в лучшей больнице Уиллингдона. При этом известии животным стало немного не по себе. Кроме Молли и Снежка, ни одно животное никогда не покидало Фермы, и им не хотелось думать, что их товарищ попадет в руки людей. Но Пискун легко убедил их в том, что хирург-ветеринар в Уиллингдоне будет лечить Боксера лучше, чем это возможно на Ферме. Полчаса спустя, когда Боксер немного пришел в себя, его с трудом подняли на ноги и помогли добраться до стойла, где Люцерна и Бенджамин приготовили добрую постель из соломы.
Два дня Боксер отлеживался у себя в конюшне. Свиньи прислали ему большую бутылку лекарства, которую они обнаружили в аптечке, и Люцерна давала Боксеру лекарство два раза в день после еды. По вечерам она лежала рядом с ним, развлекая его разговором, и Бенджамин отгонял от него мух. Боксер утверждал, что не жалеет о случившемся. Если он вполне поправится, то сумеет прожить еще года три; и он предвкушал дни, которые будет мирно проводить в уголке большого пастбища. У него впервые появится время, чтобы учиться и духовно расти. Боксер решил, что остаток своих дней посвятит изучению остальных двадцати девяти букв алфавита.
Но Люцерна и Бенджамин могли проводить с Боксером лишь нерабочие часы, а фургон приехал за ним в середине дня. Все животные были на прополке свёклы, работая под присмотром свиньи, и вдруг с удивлением увидели Бенджамина, который мчался галопом со стороны строений, крича изо всех сил. Впервые видели они Бенджамина возбужденным, и первый раз видели, как он скачет галопом. «Быстрей! Быстрей! — кричал он. — Боксера увозят!». Не ожидая разрешения свиньи, животные бросили работу и помчались к строениям. И действительно, во дворе стоял крытый фургон, запряженный парой; бока фургона были покрыты надписями, а на козлах сидел подлого вида человечек в круглом котелке.
Животные столпились вокруг фургона. «Будь здоров, Боксер! — кричали они хором, — До свиданья!»
«Дураки! Дураки! — закричал Бенджамин, мечась вокруг и роя землю маленькими своими копытами. — Дураки! Разве вы не видите, что написано на стенке фургона?»
Озадаченные животные замолчали, и Мюриэль начала медленно по складам разбирать слова. Но Бенджамин оттолкнул её, и застывшие в мертвом молчании животные услышали то, что он прочел: «Альфред Симонс. Живодер и Клеевар. Торговля шкурами и наваром из костей. Тара предоставляется».
«Разве вы не понимаете? Они увозят Боксера на бойню!»
Крик ужаса вырвался у животных. Но в этот момент человек ударил своих лошадей кнутом, и фургон покатился со двора. Животные, крича, последовали за ним. Люцерна пробилась вперед; фургон уже набирал скорость. Люцерна, побуждая свои старые ноги к галопу, тяжко поскакала за ним. «Боксер! — кричала она. Боксер! Боксер! Боксер!» И в этот момент, словно услыхав, наконец, крик, шедший извне, Боксер показал глаза и нос в маленьком окошке, прорезанном в задней стенке фургона.
«Боксер! — закричала Люцерна голосом, полным ужаса. — Боксер! Боксер, Боксер, выходи! Тебя везут на смерть!»
Её крик подхватили все: «Выходи, Боксер, выходи!»
Фургон ехал всё быстрее, постепенно удаляясь от них. Было неясно, понял ли Боксер то, что Люцерна кричала ему. Но вдруг его не стало видно в окне, и раздался грохот копыт, бьющих в стену фургона. Боксер пытался выбраться наружу. Было время, когда достаточно было бы нескольких ударов Боксеровых копыт, чтобы разнести фургон в щепки. Но прежней силы, увы, не было у Боксера. Через несколько мгновений грохот ослабел, а затем и вовсе замер. В отчаянии животные воззвали к лошадям, увлекающим фургон прочь. «Товарищи, товарищи! — кричали животные. — Не увозите одного из ваших братьев на смерть!» Но глупые скоты, слишком невежественные, чтобы понять происходящее, лишь заложили уши да прибавили ходу. Больше Боксер в окне не появился. Слишком поздно кто-то сообразил, что можно обогнать фургон и запереть ворота. В следующий момент фургон миновал их и вскоре исчез за поворотом дороги. Больше животные никогда не видели Боксера.
Три дня спустя было объявлено, что Боксер скончался в Уиллингдонском госпитале, несмотря на величайшую заботу, когда-либо проявленную по отношению к лошади. Объявить эту новость пришел Пискун. Он сказал, что присутствовал при последних минутах жизни Боксера.
«Я никогда не видел более трогательного зрелища! — объявил Пискун, поднимая копытце, дабы утереть слезу. — Я был у его ложа до последнего мгновения. Под конец, почти не имея сил говорить, он прошептал мне на ухо, что жалеет лишь о том, что смерть не даст ему увидеть, как будет закончена постройка мельницы. «Вперед, товарищи!» — прошептал он мне. — «Вперед, во имя Восстания. Да здравствует Ферма Животных! Да здравствует товарищ Наполеон! Наполеон всегда прав». Это были его последние слова, товарищи».
Тут манера Пискуна внезапно переменилась. Он с минутку помолчал, бросая во все сторона подозрительные взгляды. Затем сказал, что до него дошли слухи, будто во время отъезда Боксера кем-то была пущена скверная и глупая сплетня. Кто-то, по-видимому, заметил, что на фургоне, увозившем Боксера, было написано «Живодер», после чего и был сделан легкомысленный вывод о том, что Боксера увезли на бойню. «Трудно поверить, — сказал Пискун, что какое-нибудь животное могло додуматься до такой глупости. Я уверен, — Пискун задергал хвостиком, покачиваясь из стороны в сторону, — я уверен, что вы слишком хорошо знаете своего возлюбленного Вождя, товарища Наполеона, чтобы думать такое!» Пискун сказал, что на самом деле все объясняется очень просто. Фургон раньше принадлежал живодеру, но затем был куплен хирургом-ветеринаром, который просто не успел закрасить имя и звание прошлого владельца фургона. Вот поэтому и возникла ошибка.
Животные почувствовали огромное облегчение при этом известии. А когда Пискун продолжал чрезвычайно наглядное описание смертного часа Боксера, его ложа, замечательного ухода за ним, дорогих лекарств, на которые товарищ Наполеон не жалел никаких денег, — последние сомнения исчезли, и скорбь, охватившая их при мысли о смерти товарища, смягчилась от сознания, что он умер счастливым.
Наполеон собственной персоной появился на очередном воскресном митинге и произнес краткую речь, посвященную Боксеру. Оказалось невозможным, сказал он, доставить на Ферму для захоронения останки их дорогого оплакиваемого товарища, но заказан большой лавровый венок, который будет помещен на могиле Боксера. А через несколько дней свиньи намерены устроить большой банкет, посвященный его памяти. Наполеон закончил свою речь, напомнив собравшимся два любимых изречения Боксера: «Буду работать больше» и «Товарищ Наполеон всегда прав» — изречения, которые, как заметил оратор, следует усвоить и принять как свои собственные каждому животному.
В день банкета к дому подкатил большой фургон бакалейщика, из которого выгрузили громадный деревянный ящик. Весь вечер неслось из дома громовое пение, затем послышались звуки ссоры и драки, закончившейся часов около одиннадцати страшным грохотом разбитого стекла. До двенадцати часов следующего дня никто и рыла не показал из жилого дома; прошел слух, что свиньи снова раздобыли где-то деньги и купили себе ящик виски.
Глава 10
Прошли годы. Весна, лето, осень, зима — времена года сменяли друг друга, и краткая жизнь животных уходила быстро. Пришло время, когда не осталось никого, кто помнил бы время, предшествовавшее Восстанию, исключая разве Люцерну, Бенджамина, ворона Мозеса да нескольких свиней.
Мюриэль давно была мертва. Умерли Блюбелл, Джесси и Пинчер. Умер и Джонс — он скончался где-то в далекой богадельне. Забыт был Снежок. Боксера забыли все, кроме нескольких его друзей. Люцерна стала старой малоподвижной кобылой, суставы ее гнулись плохо, и глаза слезились. Её пенсионный возраст подошел два года назад, но на самом деле никто из животных пока на пенсию уволен не был. Толки об отделении уголка пастбища для престарелых животных давно были оставлены. Наполеон превратился в матерого хряка весом в полтораста килограмм. А Пискун разжирел до того, что глазки его вовсе утонули в жиру. Лишь старый Бенджамин почти не изменился на вид, только поседел немного да со времени смерти Боксера стал ещё сдержаннее и неприступнее, чем раньше.
