Джордж Оруэлл - Ферма животных
А между тем жизнь была тяжелой. Зима выдалась такая же морозная, как и в прошлом году, пищи было даже ещё меньше. Снова уменьшили рацион всем, кроме свиней и собак. «Полная уравниловка в количестве и качестве пищи была бы противна принципам Анимализма», — как объяснил Пискун. Ему без труда удалось доказать животным, что видимый недостаток пищи не был реальным явлением. Правда, в настоящее время пришлось провести упорядочение рационов (Пискун никогда не называл это «уменьшением», но всегда — «упорядочением»), но в сравнении с временами Джонса отмечалось громадное улучшение. Пронзительной скороговоркой он зачитывал цифры, подробно показывая, что овса, сена, свеклы у них теперь было больше, чем при Джонсе, что работали они меньше, что вода теперь лучше, и жизнь дольше, и большее число младенцев остается в живых, что в стойле больше соломы и меньше блох. Животные верили каждому слову. Правду сказать, Джонс и всё, что с ним было связано, почти исчезло из их памяти. Они знали — жизнь теперь трудная и неласковая, им часто приходится мерзнуть и голодать, а работают они всё то время, что не спят. Но в прежние времена, всё, несомненно, было ещё хуже. Они были рады поверить этому. Кроме того, не было сомнений в том, что прежде они были рабами, а теперь свободны, — и на главное это различие Пискун указывал неустанно.
Голодных ртов стало много больше, чем раньше. Осенью опоросились все четыре свиноматки, принеся тридцать одного поросенка. Молодые были все разномастные, но так как Наполеон был единственный хряк на Ферме, нетрудно было догадаться, чьё это потомство. Было объявлено, что позднее, когда можно будет приобрести лес и кирпич, возле огорода за домом будет выстроена школа. Пока же поросят обучал на кухне сам Наполеон.
Прогуливались поросята в огороде, но общение их с прочим молодняком не поощрялось. Примерно в это же время было введено следующее правило: если какому-нибудь животному случится встретить на тропинке свинью, это животное должно сойти со своего пути; кроме того, вое свиньи, независимо от ранга, получили право по праздникам носить на хвостике зеленую ленту.
Хозяйственный год был для Фермы довольно удачным, но денег всё же не хватало. Нужно было приобрести кирпич, песок и цемент для школы, оставалась необходимость откладывать деньги для покупки мельничного оборудования. Нужны были: керосин для ламп, свечи в дом, сахар к столу Наполеона (другим свиньям он сахар запрещал из-за того, что от этого они жиреют) и разные обиходные предметы: инструменты, гвозди, проволока, шпагат, железо, собачьи галеты. Продали стог сена и часть урожая картофеля, а поставки яиц увеличили до 600 штук в неделю, так что новых выводков цыплят едва хватало, чтобы поддержать число кур на прежнем уровне. После декабрьского уменьшения рациона последовало новое, февральское, фонари в стойлах были отменены в целях экономии керосина. Впрочем, свиньи как будто чувствовали себя неплохо, даже, казалось, прибавляли в весе.
Однажды к вечеру в конце февраля густой чудесный запах, никогда раньше не слышанный на ферме, донесся из маленькой пивоварни, стоявшей при Джонсе без дела. Кто-то определил, что это запах запаренного ячменного зерна. Животные жадно вдыхали запах, надеясь, что он означает тёплую похлебку на ужин. Но ничего подобного не оказалось, и в следующее воскресенье было объявлено, что ячмень поступает в распоряжение свиней. Всё поле за садом уже было засеяно ячменем. Вскоре просочились сведения о том, что отныне каждая свинья получает пинту ячменного пива в день, а Наполеон — целых полгаллона, причем пиво подается ему в фарфоровой суповой миске.
Да, жизнь, конечно, стала труднее, — но зато и наряднее, чем раньше; больше стало песен, речей, шествий. По приказу Наполеона раз в неделю проводились Стихийные Демонстрации — праздники в честь борьбы и побед Фермы Животных. В назначенное время животные прекращали работу и маршировали в пределах Фермы военизированной колонной: свиньи впереди, за ними лошади, потом коровы, овцы, птицы. Собаки шли на флангах, а впереди всех — черный петух Наполеона. Боксер и Люцерна несли зеленое знамя с изображением копыта и рога и с надписью «Да здравствует товарищ Наполеон!» После декламировали стихи, сложенные в честь Наполеона, затем Пискун произносил речь, оповещая о последних достижениях в производстве продуктов питания, иногда палили из ружья. Овцы были величайшими поклонниками Стихийных Демонстраций, и если кто-нибудь выражал недовольство (а это иногда случалось, если ни свиней, ни собак не было поблизости) тем, что теряют зря время, да ещё мерзнут бестолку, — овцы немедля затыкали ему рот громовым «Четыре ноги — хорошо, две ноги — плохо!». В общем, животные скорее радовались этим праздникам. Им было приятно еще раз услышать, что, в конце концов, они сами себе господа и работают сами на себя, для своего собственного блага. И в песнях, в маршировке, в речах Пискуна, в громе ружья, крике петуха, колыхании флага было легче забыть хотя бы на время о пустом желудке…
В апреле Ферма Животных была объявлена Республикой, так что потребовалось выбрать президента. Был выдвинут лишь один кандидат — Наполеон, который и был избран единогласно. В тот же день животным сообщили, что найдены новые документы, раскрывающие свежие подробности связи Снежка с Джонсом. Оказалось, что в противоположность представлению, давно сложившемуся у животных, Снежок не просто пытался вести пораженческую тактику в Битве при Коровнике, но попросту сражался на стороне Джонса. Собственно, именно он был истинным руководителем людского войска и атаковал животных с криком «Да здравствует человечество!» А раны на спине Снежка, еще помнившиеся кое-кому из животных, были нанесены зубами самого Наполеона.
В середине лета на Ферме внезапно объявился ворон Мозес, отсутствовавший несколько лет. Он совершенно не изменился — все еще бездельничал и вел всё те же разговоры о Леденцовой Горе. Усевшись на пень, он хлопал своими черными крыльями и часами толковал с каждым, кто соглашался его слушать.
«Там, наверху, товарищи, — начинал он, торжественно указывая на небо своим большим клювом, — там, наверху, сразу вон за той черной тучей лежит Леденцовая Гора — счастливая страна вечного отдохновения, где все мы, бедные скоты, навек освободимся от наших трудов».
Мозес даже утверждал, что однажды летал туда и видел вечнозеленые поля, покрытые клевером и льном, вокруг которых на изгородях росли хрустящие корочки и колотый сахар. Многие верили ему. Они рассуждали так: нынешняя жизнь полна голода и тяжкого труда, — разве не будет справедливо, если где-то существует лучший мир? Очень трудно было определить отношение к Мозесу со стороны свиней. Все они презрительно называли его рассказы о Леденцовой горе враньем, но не запрещали Мозесу оставаться на Ферме и получать, не работая, свой стаканчик пива в день.
С тех пор, как копыто зажило, Боксер работал ещё больше, чем прежде. Вообще-то все животные трудились в этом году, как каторжные. Кроме обычных сельскохозяйственных работ, надо было восстанавливать мельницу и строить школу для поросят. Работать от восхода до захода при скудных рационах было тяжело, но Боксер ни разу не дрогнул. Ни словом, ни делом не показал он ни малейшей слабости, как будто сила его была неистощима. Лишь внешне он слегка изменился: шкура утратила блеск и бока казались запавшими. Кое-кто говорил: «появится весенняя трава, и Боксер поправится», — но весна пришла, а Боксеру не становилось лучше. Иногда на склоне карьера, когда Боксер весь напрягался, удерживая огромный валун, казалось, что весу камня противостоит не мышечная сила, а чистая воля коня. В такие минуты губы его шевелились, рождая слова «Буду работать больше» — но голоса не было. Люцерна и Бенджамин снова и снова предупреждали его о том, что надо позаботиться и о своем здоровье, но Боксер не обращал на все предупреждения ни малейшего внимания. Приближался день, когда ему должно было исполниться двенадцать лет. Боксеру было безразлично, что произойдет с ним потом, лишь бы успеть до пенсии натаскать для мельницы достаточную груду камней.
Однажды, поздним летним вечером на Ферме внезапно пронесся слух о том, что с Боксером плохо. Знали, что он ушел один, чтобы оттащить к мельнице повозку камня. Слух оказался верным. Через несколько минут стремглав примчались два голубя с криком: «Боксер упал! Он лежит на боку и не может подняться!»
Чуть не половина всех животных Фермы кинулась бежать к холму, где стояла мельница. Боксер лежал меж оглоблями повозки, вытянув шею, не в состоянии поднять даже голову. Глаза его затуманились, бока блестели от пота. Тонкая струйка крови текла из угла рта. Люцерна упала возле него на колени.
— Боксер! — крикнула она. — Скажи, что с тобой?
— Дышать больно, — слабым голосом сказал Боксер, — но это неважно. Я думаю, вы сможете закончить мельницу без меня. Уже набрался хороший запас камня. Все равно, мне оставалось работать только один месяц. Правду сказать, я предвкушал, как пойду на пенсию. Вот Бенджамин тоже стареет, и я думал, что нас отпустят на пенсию вместе, и он будет со мной.
