Джон Фолкнер - Утраченная скрипка Страдивари
Вскоре родился ты, дорогой Эдвард. Здоровье Констанции быстро поправлялось, радость материнства вдохнула в нее новые душевные силы, и твое появление на свет принесло ей блаженное утешение после долгих страданий. Джон отнесся к рождению сына едва ли не равнодушно, хотя как-то раз просидел у жены почти полчаса и даже позволил ей погладить его по волосам и приласкать, как в былое время. Стояла прекрасная летняя пора, но Джон почти не выходил из дома, не покидал своей комнаты, даже спал в ней, распорядившись поставить там походную кровать, — и подолгу играл на скрипке.
Однажды в конце июля мы сидели после обеда в гостиной. Окна, выходившие на лужайку, были распахнуты, но дневная духота не сменилась прохладой. Наша жизнь протекала по-прежнему безрадостно, однако в тот вечер уныние было не столь тягостным, как обычно, поскольку Джон спустился к обеду. Теперь это случалось весьма редко, так как он велел подавать ему в комнату. Констанция, тоже спустившаяся в гостиную, сидела за роялем и играла сочинения Скарлатти и Баха, зная, как любит муж старинную музыку. Ныне эти композиторы в большой моде, а тогда их произведения исполнялись редко. Констанция играла превосходно, но Джон никогда не позволял ей аккомпанировать ему, более того, сам перестал играть в нашем присутствии и музицировал, только уединившись у себя в комнате. Подали кофе, и Констанция отошла от рояля. Все это время брат сидел в сторонке, погруженный в чтение, и не обращал на нас внимания, но вдруг, отложив книгу, сказал:
— Констанция, если ты не против, я принесу скрипку и сыграем вместе.
Господи, какой радостью отозвались в нас эти немудреные слова! Но мы не подали вида, что взволнованы, и когда Джон пошел за скрипкой, растроганная Констанция поцеловала сначала свою мать, потом меня и, не говоря ни слова, пожала мне руку. Спустя минуту вернулся брат со скрипкой и нотной тетрадью. Я сразу же узнала старый кожаный переплет продолговатой формы, узнала тетрадь с сюитами Грациани. Я не видела ее почти два года и не подозревала, что брат привез ее в Ройстон. Мне сразу же стало ясно, что он хотел сыграть «Ареопагиту». Сама не знаю почему, но это произведение внушало мне глубокое отвращение, однако в ту минуту мне показалось безразличным, что они будут играть, — лишь бы Джон пощадил жену и сменил гнев на милость. Он поставил ноты на рояль и предложил начать. Констанция видела их впервые, хотя, полагаю, мелодия была ей знакома — ведь Джон так часто исполнял сюиту, а раз услышав, ее трудно было забыть.
Зазвучала «Ареопагита», и поначалу все шло прекрасно. Когда полились волшебные звуки скрипки Страдивари, когда она заговорила под виртуозным смычком Джона — а даже на самый строгий взгляд он играл блистательно, — не прошло и нескольких минут, как мы забыли обо всех печалях и сидели зачарованные. Казалось, скрипка словно бы ожила, она пела каким-то таинственным языком, непостижимый смысл которого не в силах передать человеческие слова. Констанция не очень хорошо разбиралась в basso continuo, и ей было нелегко читать с листа рукописные ноты, но она успешно справлялась, пока не началась гальярда. Как она рассказывала мне потом, она вдруг утратила способность сосредоточиться на своей игре, все ее внимание против воли притягивалось к скрипке, и она с трудом следила за нотами. Констанция ошиблась один раз, другой, смутилась и снова сбилась. Вдруг Джон остановился и резко сказал:
— Уступи место Софи. Ты не поспеваешь за мной.
Бедная Констанция! Слезы навернулись у меня на глаза, когда я услышала жестокие слова брата, и с губ готов уже был сорваться упрек. Констанция была еще слаба после родов, к тому же впервые аккомпанировала мужу и, естественно, волновалась. Сказанные в досаде слова обратили в прах все ее надежды на возрождение любви, и она не смогла этого вынести. Закрыв лицо руками и уронив голову на клавиши, Констанция разрыдалась.
Мы с миссис Темпл бросились к ней, пытаясь успокоить. Джон убрал скрипку и, взяв нотную тетрадь под мышку, удалился, ни единым словом не утешив жену, а она, бедняжка, плакала так, что, казалось, у нее разорвется сердце.
Констанцию уложили в постель, но она еще долго билась в судорожных рыданиях. Миссис Темпл заставила ее выпить успокаивающее, и к часу ночи она наконец-то забылась тяжелой дремотой. Мне тоже необходимо было отдохнуть. Я буквально валилась с ног от усталости после всех переживаний и от жгучей обиды за оскорбленную Констанцию. Несчастья так истомили меня, что едва голова моя коснулась подушки, как я провалилась в сон.
Детскую устроили в южном крыле дома, и Констанция спала теперь в соседней комнате, чтобы быть поближе к младенцу. А чтобы ей не было одиноко, я по просьбе миссис Темпл тоже перебралась на эту половину, заняв комнату немного дальше по коридору. Ночью меня разбудил тихий стук в дверь моей спальни. Я не сразу пришла в себя и с трудом понимала, где нахожусь. Светила луна, но я зажгла свечу и увидела, что на часах уже два ночи. У меня мелькнула мысль, что Констанции плохо или что-то случилось с малюткой, и няня пришла за мной. Подойдя к двери, я тихо спросила, кто там. Каково же было мое изумление, когда я услышала голос Констанции.
— Софи, открой мне.
Я поспешно открыла дверь и в сумраке коридора увидела белую фигуру своей несчастной сестры. Она стояла в одной ночной рубашке.
Освещенная мертвенным светом луны, Констанция казалась ужасно бледной, и в первое мгновение мне подумалось, что она, как сомнамбула, бродит во сне, терзаемая горем. Ласково взяв ее за руку, я сказала:
— Дорогая моя, возвращайся скорее в постель, ты простудишься.
Однако Констанция вовсе не спала. Сделав мне знак молчать, она испуганно прошептала:
— Тихо! Ты ничего не слышишь?
Этот вопрос и ее явный испуг невольно смутили меня. Ее волнение передалось мне, я почувствовала, как дрожь пробежала по всему телу, и я напрягла слух. Но все в доме спало.
— Слышишь? — снова спросила Констанция. Страшная мысль пришла мне в голову: у ребенка начался круп, и бедняжка с отчаянием прислушивается к хрипам задыхающегося сына. И тут же другая, еще более страшная мысль пронзила меня: не помрачился ли рассудок Констанции после пережитых потрясений? Я похолодела от ужаса.
— Тихо! — повторила Констанция, и в это мгновение до слуха моего издалека долетел глухой шум.
— Что это, Констанция? — воскликнула я. — Ты пугаешь меня!
Шум перешел в какой-то тихий дрожащий звон, и я скорее догадалась, чем услышала, что это играли на каком-то музыкальном инструменте. Я вышла в коридор. В онемелой тишине спящего дома звучала далекая музыка, и я узнала гальярду из «Ареопагиты».
Я уже говорила, что эта мелодия внушала мне необъяснимое отвращение. Казалось, она неким загадочным образом связана с болезнью брата и его духовным падением. Когда два года назад она прозвучала в нашем доме, в нем не стало покоя, счастье и мир покинули его, подобно тому, как в осажденном Иерусалиме ангелы небесные, подобрав одежды, покинули Храм. Но в тот момент она была мне еще более ненавистна, живо напомнив о горьких событиях минувшего вечера.
— Наверное, Джон не спит и играет на скрипке, — сказала я.
— Да, — отозвалась Констанция, — но почему там и почему только эту мелодию?
Какая-то сила против нашей воли влекла нас на звуки музыки. Мы взялись за руки и тихо пошли по коридору. Между тем поднялся сильный ветер, и луна то и дело исчезала за мчавшимися облаками. Но все равно ночь была светлая, и я погасила свечу. Чем дальше мы шли по коридору, тем явственнее становилась мелодия гальярды.
Коридор заканчивался широкой лестничной площадкой, с противоположной стороны которой был вход в картинную галерею.
Мы переглянулись с Констанцией. Сомнений быть не могло: музыка доносилась из галереи. Мы прошли через площадку, бесшумно ступая босыми ногами — от волнения мы забыли обуться.
Прямо перед нашим взором открылась уходящая вдаль галерея. И в самом ее конце на балконе перед портретом Адриана Темпла сидел мой бедный брат. Сквозь широкие окна лился лунный свет. Когда луна пряталась за облаками, все тонуло во мраке, но спустя мгновение вновь сиял яркий свет, и мы видели Джона с необычайной отчетливостью. Он явно еще не ложился в эту ночь, судя по тому, что одет был так же, как пять часов назад, когда покинул нас в гостиной, ранив Констанцию в досаде сказанными словами. Он играл на скрипке с какой-то безумной страстью, мне не доводилось прежде видеть ничего подобного, и, надеюсь, не увижу более. Вероятно, он пришел сюда, вспомнив, что галерея расположена в наиболее изолированной части дома, а возможно, его вовсе не волновало, разбудит ли он домашних своей игрой, слышно его или нет. Но звуки, которые он извлекал из своей скрипки, поразили меня невероятной мощью, словно звучала не одна, а две скрипки. Мощные аккорды разносились по галерее, так что дрожали стены. Брат играл, устремив взгляд на противоположную стену, и хотя нам не было ее видно, я знала — там висел портрет Адриана Темпла. Глаза Джона светились лихорадочным блеском, и он словно молил о чем-то и молил напрасно.
