Ромуло Гальегос - Донья Барбара
Он насупился и недовольно проворчал что-то.
За первой неприятностью последовала другая.
– Ну как, укоротил? – насмешливо спросила она, намекая на его планы в отношении Лусардо и вчерашнее бахвальство.
Смущенный и обескураженный этой насмешкой, Бальбино ответил сухо:
– Я вернулся с полпути. Подожду, пока он попросит у меня отчета. Буду рад, если он осмелится сделать это. Уж я ему покажу отчет!
Она улыбалась, глядя на него в упор, и он добавил, несколько раз коснувшись усов:
– Если я и был там, то лишь для того, чтобы доставить тебе удовольствие.
Донья Барбара перестала улыбаться, но по-прежнему загадочно молчала.
Бальбино внимательно взглянул на нее и подумал: «Это мне уже не нравится».
В умении доньи Барбары молчать и не выдавать своих чувств, казалось, больше, чем в любом другом душевном качестве, крылась причина ее превосходства, власти над людьми и страха, который она внушала окружающим. Любая попытка выудить у нее секрет оказывалась тщетной. Никому еще не удавалось предугадать ее намерения или же проникнуть в ее мысли. Любовь доньи Барбары давала все, включая и постоянную неуверенность в том, что действительно владеешь ею. Любовник никогда не знал, чем она ответит на его ласки. Жизнь того, кто любил ее, как случилось с Лоренсо Баркеро, превращалась в настоящую пытку.
Чувствам Бальбино было далеко до страсти Баркеро; однако близость с доньей Барбарой была приятна и приносила материальную выгоду. Легенда о ее сверхъестественном умении заколдовывать украденный у нее скот и не выпускать его за пределы своих владений была хитрым маневром, возможно придуманным ее управляющими-любовниками, богатевшими за ее счет. Чрезвычайно суеверная и потому легко верившая в свою чудодейственную силу, донья Барбара тем не менее позволяла обкрадывать себя.
Желая разгадать мысли этой загадочной женщины, Бальбино решил сообщить ей о Мондрагонах:
– Здесь Мондрагоны, явились из Маканильяля.
– Зачем?
– Хотят видеть вас. – Бальбино счел благоразумным говорить почтительно. – Судя по всему, они не очень-то расположены рушить дело своих рук.
Донья Барбара резко обернулась и спросила властно:
– Не расположены? А кого это интересует? Позови их сюда.
– Они не отказываются исполнить ваш приказ, но их всего трое, они не смогут за одну ночь перенести и дом и столбы.
– Пусть возьмут людей, сколько надо. Завтра на рассвете все должно стоять на старом месте.
– Так и передам, – ответил Бальбино, пожав плечами.
– С этого и надо было начинать. Тебе хорошо известно, что я не люблю, когда обсуждают мои распоряжения.
Бальбино вышел в патио, отозвал в сторону Мондрагонов и сказал им:
– Вы ошиблись. Не страх перед соседом, как вы вообразили, заставляет сеньору отступить. Просто мы хотим этой уступкой подзадорить его. Осмелеет и бросится в драку, а нам только этого и надо. Так что возвращайтесь домой и приступайте к делу. Можете взять людей, но завтра дом должен стоять на прежнем месте, а столбы там, где указал поставить суд.
– Это другая песня, – проговорил Барс. – Если так, то мы мигом передвинемся вместе со столбами и всем прочим.
И братья отправились в Маканильяль, прихватив с собой пеонов, чтобы побыстрее выполнить поручение.
Бальбино вернулся к донье Барбаре и после нескольких Араз, оставшихся без ответа, решил испробовать последнее средство, чтобы выяснить ее отношение к Лусардо:
– Мелькиадеса-то словно подменили. Ехать вместе с доктором Лусардо – и ничего не предпринять! На стоянках кругом лес, Араука кишит кайманами – и следов бы не осталось. Теперь это сложнее сделать. Власти вынуждены будут заняться расследованием, хотя бы для видимости.
Не шелохнувшись и не глядя на Бальбино, донья Барбара ответила на этот зловещий намек медленно и грозно:
– Плохо придется тому, кто посмеет поднять руку на Сантоса Лусардо. Этот человек принадлежит мне.
X. Призрак из Ла Баркереньи
Светлая пальмовая роща, расположенная в просторной ложбине, называлась по имени маленькой голубой цапли чусмиты: согласно старинной легенде, когда-то она была единственной обитательницей этого пустынного уголка. Роща недаром считалась заколдованной: жуткая тишина, обугленные молниями пальмы и трясина, засасывавшая всякого, кто отваживался вступить в нее.
Если верить легенде, чусмита была грешной душой индейской девушки, дочери касика общины яруро, населявшей долину Арауки еще в те времена, когда Эваристо Лусардо пришел сюда со своими стадами. Человек насилия, кунавичанин решил согнать индейцев с их исконных мест, а так как они сопротивлялись, он истребил их огнем и мечом. Видя, что от селения остались лишь груды обломков, касик проклял рощу, моля небо обрушить на захватчика и его потомков смертоносные молнии, беды и разорение и предсказав, что яруро вернутся сюда, как только кто-нибудь из их племени найдет в земле «чертов палец».
Согласно легенде, проклятие касика сбылось. Мало того что от частых гроз, бушевавших над пальмовой рощей, лусардовский скот погибал иногда целыми стадами, само это место стало причиной раздора, погубившего семью Лусардо. Что же касается предсказания касика, то еще при отце Сантоса люди говорили,
что поело каждой грозы в рощу приходит незнакомый индеец и копается в земле, разыскивая «чертов палец».
С тех пор прошло много лет. Таинственные яруро перестали появляться в роще, – возможно, прижившись на новых землях, они просто забыли заветы своих предков. В Альтамире никто особенно не верил этой легенде, и все же, если случалось проезжать мимо проклятой рощи, старались обогнуть ее стороной.
Сантос направил коня по самому краю трясины, и хотя копыта лошади с чавканьем погружались в черную липкую грязь, под ней чувствовалась твердая почва, и ехать было безопасно. Берега губительного болота поросли нежной травой, но свежая, ласкающая взгляд зелень еще больше подчеркивала мрачность этих мест. Одинокая серая цапля, вместо легендарной чусмиты опустившаяся на островок посреди трясины, усиливала ощущение могильного покоя.
Сантос предавался размышлениям о цели своей поездки, как вдруг в стороне что-то мелькнуло. Он быстро повернул голову. Из-за пальмы выглядывала растрепанная, одетая в грязные лохмотья девушка с вязанкой хвороста на голове.
– Где здесь дом Лоренсо Баркеро? – окликнул ее Сантос, придержав лошадь.
– Не знаете, что ли? – буркнула она.
– Не знаю. Потому и спрашиваю.
– А вон та крыша, это что, по-вашему?
– Так бы сразу и сказала, – заметил Сантос и поехал дальше.
Полуразрушенная хибара: четыре неоштукатуренные глинобитные стены с почерневшей, провалившейся крышей из пальмовых ветвей и с зияющим дверным проемом, примыкающий к ней навес, – несколько столбов, поддерживающих продолжение кровли, да прикрепленный к двум из этих столбов засаленный гамак – так выглядел дом «призрака из Ла Баркереньи», как называли здесь Лоренсо Баркеро.
Сантос видел Лоренсо Баркеро всего один раз, в детстве, и сохранил о нем смутные воспоминания. Но если бы даже эти воспоминания были более ясными, вряд ли он смог бы узнать его сейчас в человеке, который, заслышав шаги, приподнялся в своем гамаке.
Необыкновенно худой я изможденный – настоящая развалина, – он был совсем седой и выглядел дряхлым стариком, хотя ему едва перевалило за сорок.
Его длинные высохшие руки все время тряслись, а в глубине темных зеленоватых зрачков горел лихорадочный огонь:
голова наклонилась вперед, словно под тяжестью ярма; в лице и движениях чувствовалось полное безволие, а рот кривила улыбка, характерная для беспробудных пьяниц. С трудом выговаривая слова, он глухо спросил:
– С кем имею честь?…
Сантос спрыгнул с лошади, привязал ее к столбу и, подходя к гамаку, ответил:
– Я – Сантос Лусардо и приехал предложить тебе свою дружбу.
Но в человеческой развалине все еще пылала неугасимая ненависть:
– Лусардо – в доме Баркеро?!
Он задрожал всем телом и стал шарить по сторонам, очевидно в поисках оружия. Сантос протянул ему руку:
– Будем благоразумны, Лоренсо. Нелепо продолжать старую кровную вражду. Мне она не нужна, а ты…
– А я уже не человек? Ты это имел в виду? – спросил Лоренсо, запинаясь.
– Что ты, Лоренсо. Мне и в голову не приходило такое, – ответил Лусардо. И если до этой минуты им руководило лишь желание положить конец семейной распре, то теперь он почувствовал сострадание к несчастному.
Но Лоренсо повторил упрямо:
– Да! Да! Ты это хотел сказать.
Голос его звучал хрипло, в тоне и жестах чувствовалась откровенная злоба. Но он тут же сник, словно внезапная вспышка поглотила остаток его жизненных сил, и продолжал уже приглушенно, скорбно и еще более запинаясь:
– Ты прав, Сантос Лусардо. Я уже не человек, только видимость человека. Делай со мной, что хочешь.
