Илья Штемлер - Архив
Брусницын виновато остановился.
— Он лично за мной, — ответила женщина в шляпе с пером. — Я так и знала, что улизнет, — у женщины были ярко-красные губы и довольно приметные усики.
«Кретины! — думал Брусницын. — Город заполнен одними идиотами. Какой-то сюр… Очередь в никуда, кто такое мог бы придумать?»
Он шел быстро. И толпа вокруг казалась той же очередью. Еще немного — и он достигнет конца этой очереди, но конец отдалялся и отдалялся…
Я схожу с ума, думал Брусницын. Он опустил руки в карманы пиджака с такой силой, что лопнул шов. Звук рвущихся ниток толчком отозвался в сознании… Брусницын отошел к витрине магазина. Остановился. На витрине были разложены книги. В старых переплетах и без обложек, наружу шмуцтитулами, а то и просто со случайно распахнутыми страницами.
Магазин «Старая книга» № 3.
Так это ж одно из самых его любимых заведений. Брусницын часто сюда наведывался и пропадал часами. В последний раз он заглядывал сюда недели две назад. Вот повезло так повезло…
Ободренный, он сделал несколько шагов и оказался в прохладном помещении букинистического магазина. Ноздри жадно вдыхали привычный запах лежалой бумаги.
В это время дня в букинистическом магазине народ особенно не толкался. Зал наполнялся к вечеру, когда основной контингент любителей шел после работы и застревал здесь до закрытия.
Под чистыми стеклами прилавка тихо лежали вечные книги. Снизу доверху полки ребрились плотно сжатыми корешками. На полу и в рабочих переходах высились горы томов. Книги, книги, книги…
Брусницын приблизился к прилавку, уперся руками в стойку и, наклонившись, принялся разглядывать выставленное «старье». Картина, пожалуй, не изменилась с тех пор, как он тут был в последний раз. Только что «тетрадная» серия «Жизнь замечательных людей» пополнилась Теккереем и Генри Боклем. В хорошем состоянии. По семь с полтиной за «тетрадку»… «Еще по-божески, — подумал Брусницын. — А вот с Лассалем они перебрали. Будет лежать. Шутка, в сотню рублей оценили! Правда, в кожаном переплете. Да и смотрится, точно вчера из типографии. А ведь 1900 год» — он медленно продвигался вдоль прилавка, разговаривая сам с собой…
И тут в самом конце прилавка под стеклом увидел желтые пятнистые листы. Поблекшие чернила рисовали крупные буквы, составляя рукописные слова довольно разборчивого почерка. И оттиск печати проявлялся четким овалом…
Любой другой посетитель магазина прошел бы мимо этого экспоната без всякой заинтересованности, только не Брусницын. Его словно кольнуло в бок.
— Будьте добры, покажите мне сей документ, — попросил он продавщицу, сонную девушку в майке под джинсовой курткой.
Девица и не обратила внимания на слово «документ», мало ли как обозначают ветхий и пыльный товар, которым ее поставили торговать.
Она раздвинула стеклянную шторку и с брезгливым выражением на сонном лице извлекла пыльные листы с ценником на тридцать пять рублей.
Брусницын бережно принял листы на ладонь, особо, как могут только архивисты. То, что это были не отдельные листы, а законченное дело, он понял сразу, перекинув несколько страниц. Обложки не было, и шифра, естественно, тоже.
Брусницын мельком просмотрел коротенькую аннотацию магазина: «Письма графа Строганова Владыке Павловскому». Владыка Павловский, насколько разбирался Брусницын в церковной истории, был митрополитом Римско-католической церкви где-то в сороковых годах прошлого века.
Теперь Анатолий Семенович не сомневался, что это дело из архивного фонда Римско-католической коллегии. Но как оно сюда попало?
— Будете брать? — продавщица не скрывала иронии. Она определенно знала, что Брусницыну не потянуть такую цену.
— Откуда у вас это? — спросил Брусницын.
— Вот еще! Принес кто-то, сдал.
Брусницын относился к той категории граждан, перед которыми никто не робел: ни в детстве, ни в юности, ни в зрелом возрасте.
— Интересно, интересно, — со значением в голосе произнес Брусницын.
— Вам все интересно, — сварливо согласилась продавщица, глядя в сторону. — Дома делать нечего, так и ходите сюда, как в театр.
Она уложила письма на прежнее место, нервно сдвинула шторку и отошла.
Волнение охватило Брусницына. Он старался усмирить сердцебиение, сильно прижимая пальцами ключицу. Иногда это помогало…
Надо немедленно сообщить Женьке Колесникову о своей находке. И пока тот появится, побыть в зале, проследить, как бы рукопись не перекупили. Жди потом такого случая…
Брусницын покинул магазин, вышел на улицу и поискал глазами телефон-автомат.
3
Если долго следовать коридором, что ломал свою казенную длину в трех местах, и не потерять при этом надежду добраться до цели, то в самом конце путь преградит дверь, трафарет которой известит путника, что он стоит на пороге наиболее важной службы архива — отдела хранения. Так, по крайней мере, считала заведующая — Софья Кондратьевна Тимофеева, или проще — Софочка.
Тимофеева ведала отделом почти три десятка лет и слыла в кругах, близких к архивам, непререкаемым авторитетом. Коротконогая, широкоплечая и задастая, она носила свое пухлое туловище с особой девчоночьей легкостью, несмотря на то, что вплотную подступила к пенсионному возрасту. На круглом и просторном ее лице, точно кистью дерзкого художника, были разбросаны глаза, носик, губы и щечки. При этом рисовал он их не сразу, а под настроение — то печальное, то веселое, то никакое… Вот зубы у нее были и впрямь хороши — ровные, белые, без единой щербинки, точно на заказ. В архиве знали, что Софочка за неполные свои шестьдесят лет практически ни разу не обращалась к стоматологу. А все оттого, что в архиве поддерживают особый микроклимат, в котором тормозятся процессы распада, всерьез утверждала Тимофеева, только надо подольше находиться в нем, а не убегать со звонком в измученный смогом городской воздух…
Так что соблюдение в хранилище технологического режима кроме чисто рабочего момента носило для Софочки еще и личностный интерес. Она приспособилась к этой обстановке, как рыба к определенной воде, и всякое отклонение или нарушение режима вызывало у нее панику и гнев.
История с чертовым хлебным точильщиком вот уже второй день не давала ей покоя. Обнаружила точильщика студентка-практикантка Тая и доложила Софье Кондратьевне.
Точильщик пировал на трех стеллажах. А способ, как с ним справиться, известен: надо смочить вату скипидаром и обложить полки. Чем Тимофеева и заняла почти весь отдел. Даже на обед не отпустила разом, чтобы не ослаблять скипидарный дух. Только Шура Портнова ушла, сказала, что в детский сад вызывают. Но Тимофеева усмотрела в этом протест, нежелание подчиниться распоряжениям. С какой стати надо работать во время обеденного перерыва, потрафлять сумасбродству начальства?! И, несмотря на недовольство Тимофеевой, ровно в двенадцать Портнова хлопнула дверью… Такого раньше не было. Чувствуют, что скоро ей уходить на пенсию, подталкивают.
Тимофеева пришла в архив семнадцатилетней девчонкой осенью сорок первого года. Если можно назвать архивом склад технической и хозяйственной отчетности. Вскоре в пустующие монастырские приделы стали поступать документы из Москвы и Ленинграда, из других городов, к которым подползла война. Монастырь Большого Вознесения простер свои богоугодные стены, пряча от черного неба несметное количество коробок, связок, отдельных папок. О научной работе никто не помышлял, лишь бы сохранить документы. После войны основные фонды вернулись к своим адресатам. Значительная часть осталась в монастыре, докомплектовалась понемногу, и постепенно склад превратился в учреждение, которому вполне можно доверить «патентную чистоту». Архив получил вторую категорию и стал своеобразным центром исследовательской работы на периферии…
Первый директор архива — пусть земля ему будет пухом — Образцов Василий Платонович, подвижник и энтузиаст, рассылал по ближним и дальним городам и селам области экспедиции. Куда в основном входили студенты. Им засчитывали это как учебную практику. В забытых церквах, монастырях они выискивали и описывали документы, пополняя коллекцию архива. И так обильно, что пришлось в срочном порядке проводить капитальный ремонт, сооружать лифт… Архив крепчал с каждым годом. И вдруг гром с ясного неба — Образцову пришла повестка явиться к следователю. Во время экспедиционных архивных работ пропало большое количество икон и прочего церковного добра. Состоялся суд, и Образцову определили пять лет. Через полгода он умер в тюрьме. А в конце шестидесятых его реабилитировали, признали следственную ошибку. И все благодаря Софье Кондратьевне Тимофеевой. Она верила в порядочность Образцова, не сомневалась в его честности. Еще на суде, после объявления приговора, кричала, что ложь все это. Как тогда сама не загремела, непонятно, очень даже могли пришить статью за оскорбление суда. По тем временам…
