Иван Гончаров - Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том I.
Едва он подошел к небольшому водоему, образовавшемуся из огромных обломков гранита, которые окружали маленький зеленый луг, пересекаемый ручьем, теряющимся в высокой траве, как услышал сильное шипение змея и остановился.
Глухой и стремительный шум заставил его поднять голову, он увидел секретариса, который, описывая широкие круги над пресмыкающимся, спускался к нему мало-помалу…
Змей, чувствуя неравенство сил, пользовался всею свойственною ему хитростию и гибкостию, чтобы достичь своей норы.
Но птица, угадывая его намерение, вдруг спустилась, одним прыжком очутилась подле его убежища и тотчас остановила‹сь›, загородив ему дорогу огромным своим крылом, имеющим на конце костяную выпуклость, которая служила для нее вместе и наступательным и оборонительным оружием.
Тогда раздраженный змей выпрямился, яркая пестрота его кожи заблистала от солнца радужными цветами… голова раздулась от злости и налилась ядом, глаза наполнились кровью, он открыл грозную пасть, испуская ужасный свист…
Секретарис распустил крыло и приближился сбоку неприятеля, который следил его глазами и поводил своим телом направо и налево, следуя за всеми движениями птицы.
При одном таковом движении… змей вдруг изогнулся… хотел уязвить своего врага и обвиться около него…
539
Но секретарис, подставив твердую часть своего крыла острым зубам пресмыкающегося, схватил его в когти и сильным ударом клюва рассек ему череп…
Змей быстро завертел хвостом… начал бить им землю… свивался… развивался… оцепенел… и издох.
Птица, завладев добычею, с бешенством начала терзать ей голову, как вдруг выстрел поразил саму ее… Атар-Гюль вздрогнул, обернулся и увидел над собой на скале Теодорика с ружьем в руках…
– Ну что, Атар-Гюль! – сказал молодой человек, слезая со скалы, – не правда ли, что метко!
– Метко, сударь, метко, да напрасно. Секретарисы избавляют нас от этих гнусных змей… вот посмотрите-ка на этого…
Черный показал мертвого змея, которого держал за хвост; он имел семь или восемь футов в длину и четыре дюйма в диаметре…
– Черт возьми!.. досадно… у нас их такая пропасть, и я бы дорого дал… чтобы не было ни одного во всем острове…
– Это правда, сударь… много скота умирает от них…
– Да, Атар-Гюль, конечно! Но кроме того, моя Дженни ужасно боится этих гадин, хотя, правда, менее, чем прежде, ибо тогда одно имя заставляло ее бледнеть как мертвую; бедное дитя!.. Ее отец, мать и я пробовали истребить в ней этот страх… раз сто клали мертвых змей, набитых соломою, там, где ей надобно было проходить… и теперь она боится менее…
– Это единственное средство, сударь, – сказал Атар-Гюль. – В наших краалях мы точно так же приучаем детей и жен ничего не бояться; я думаю… Да вот еще случай… если б вы воспользовались им, – сказал Атар-Гюль, в глазах коего блеснуло странное выражение, исчезнувшее быстро, подобно мысли, – но надобно ему отрезать голову, хотя он и околел… Предосторожность никогда не бывает излишнею…
– Добрый человек! – сказал Теодорик…
И он начал помогать черному отделять голову от туловища, чтобы невинная шутка была безвредна; наконец голова отпала.
– Хорошо, – бормотал про себя Атар-Гюль, – это самка…
– Пойдем же, – сказал Теодорик, – пойдем скорее, чтобы нас не заметили… неси змея, Атар-Гюль, и ступай за мною…
540
Жилище было очень близко. Теодорик шел вперед, а черный, держа змея за хвост, тащил его, опустив наземь, по лугу, отчего образовался легкий кровавый след, под тяжестию мертвого гада.
Они пришли…
Дом Виля, как и все жилища колонистов, имел два этажа: верхний и нижний.
В нижнем находились комнаты господина и госпожи Виль и Дженни.
Двойные сторы и жалюзи защищали их от палящего жара тропического солнца.
Теодорик подошел на цыпочках и приподнял угол жалюзи, ибо сторы были вполовину открыты…
Дженни не было в своей комнате – она, вероятно, молилась с матерью…
Тогда он, подняв занавески, шагнул на окно и взял пресмыкающегося из рук Атар-Гюля, который для большей предосторожности хотел отшибить ему шею об доску, поддерживающую раму окна.
Потом, спрятав змея, которого яркие цветы от смерти уже померкли, под столик, опустил жалюзи и сторы на свое место и удалился.
Когда он оборотился к Атар-Гюлю, следовавшему за всеми его движениями с особенным вниманием… вдруг кто-то сильно схватил его за руку…
– А! я поймал вас, господин обольститель, – произнес сильный голос с громким хохотом… то был сам колонист…
– Тише, господин Виль, тише! – сказал Теодорик: Дженни услышит…
– Что… господин влюбленный?
– Я теперь делаю то, что вы делали несколько раз, чтобы исцелить ее от этого несчастного страха…
– В самом деле… змей!.. О, славная шутка! Посмеемся ж мы… но ведь нет никакой опасности…
Голова отрезана… и раздроблена в двух местах… господин Виль…
– Я совершенно спокоен, мой друг… Пойдем, спрячемся за дверь ее комнаты, подержим покрепче, и пусть она кричит… – сказал старик, стараясь идти как можно тише, чтобы добраться до галереи, в которую вела одна дверь из комнаты Дженни…
А другая вела к ее матери…
И, едва дыша, придерживая ручку замка, они весело перемигивались и дожидались…
541
Атар-Гюль, уходя, улыбался более обыкновенного.
У Дженни была прекрасная комнатка!
В ней во всем заметна была материнская нежность; любовь до обожания, внушаемая сею прекрасною и кроткою девицею отцу и матери, являлась всюду, даже в малейших безделицах: это жилище походило, можно сказать, на жилище избалованного дитяти.
По обыкновению, стены были без обоев, но штукатурка, покрывавшая их, была так чиста, гладка и блестяща, что легко было можно почесть ее за паросский мрамор…
В углублении стояла небольшая кровать из лимонного дерева, чистая, девственная, закрытая прозрачным занавесом, поддерживаемым четырьмя столбиками из шлифованной меди.
Далее, кругом всей комнаты, расставлены были ящики красного дерева, довольно глубокие, на бронзовых ножках, наполненные множеством тех прелестных камелий без запаху, которые без вреда можно держать около себя ночью…
Наконец, хорошенькие стульчики, сплетенные из драгоценной древесной коры, стояли на циновке из тончайшего тростника самых ярких и блестящих красок, испестривших ее, подобно цветнику.
Свет дневной едва проникал сквозь жалюзи, занавески и шелковые сторы… Но окно было полуотворено, по причине жара.
Повсюду разливался какой-то сладостный, благовонный запах, дышащий девственностию; повсюду выражалась невинность, восхищающая душу.
Эта небольшая постель, белая, чистая, эти гладкие стены и пестреющиеся цветы, эта сладостная мрачность, эта безмолвная арфа, праздничные платья, всюду разбросанные, маленькое зеркальце, распятие, ленты и освященные пасхальные ветви – одним словом, все эти безделки, столь драгоценные для молодой девушки, – всё показывало жизнь счастливую, невинную, исполненную любви…
Дверь отворилась, и вошла Дженни.
Мать шла с нею, обвивши нежно руку около гибкой и прелестной талии своей дочери, которая склонила голову на грудь матери…
– Поди ляг опять, – сказала госпожа Виль, – мы помолились, теперь еще рано, у тебя глаза такие сонные… я уверена, что ты дурно спала…
542
Она посадила дочь на постель и села возле ней…
– Это правда, маменька, я мало спала… знаешь ли… счастие не дает уснуть… я его так люблю… он так ласков с тобою, с батюшкой… мой Теодорик, – сказала молодая девушка чистым, среброзвучным голосом, целуя седые волосы своей матери, и, улыбаясь, спутывала их с большими локонами своих белокурых волос.
– Перестань, Дженни, ты мне совсем растрепала голову…
– Послушай, маменька, отдай мне свои волосы, а себе возьми мои…
– О шалунья… вот я тебя… – сказала добрая мать, трепля тихонько по прелестным белым плечам Дженни.
– Да, маменька, тогда бы ты была молода… а я стара… и я умерла бы прежде тебя…
И обеими руками обняла она мать свою, которая отвернулась, чтобы скрыть слезы нежности, катившиеся из глаз ее…
– Ах, маменька… ты плачешь… Боже мой, Боже мой, не огорчила ли я тебя!..
И Дженни с умоляющими глазами, протянув руки, смотрела с тоскою на мать.
– Милое, милое дитя… – бормотала госпожа Виль, осыпая дочь теми материнскими поцелуями, на которые смотрят с такою завистию лишенные матерей!..
Успокоившись от волнения, госпожа Виль удалилась, приказав своей дочери уснуть еще немного…
– Я сплю, маменька, – отвечала она, прилегши на постель, и тотчас зажмурила свои прекрасные глазки; но коварная улыбка, показавшаяся на губах, обнаруживала обман.
Дверь за матерью затворилась…
Тогда Дженни открыла один любопытный глаз, потом другой, подняла свою миленькую головку… приподнялась сама… послушала… устремив большие глаза, как молодая лань в засаде… и, ничего не слыша… одним прыжком очутилась подле небольшого туалета.
