Теодор Фонтане - Шах фон Вутенов
- О нет, милочка, уж это я знаю точно. С вином или без вина, особой роли не играет, но вот живут ли наши predicateurs[51] в церковном браке или не живут, это, мой ангел, очень важно.
- Я считаю, что тетя Маргарита совершенно права,- вставила госпожа фон Карайон.
- О том и толкует пьеса! -ободренная неожиданной похвалой, воскликнула тетушка.- И это становится еще яснее оттого, что Ветман такая красивая женщина. Во всяком случае, куда красивее, чем та. Я о монахине говорю. Но это не беда, тот ведь тоже был некрасивый,- во всяком случае, не такой красивый, как он. Ты краснеешь, Виктуар, милочка, но столько-то и я понимаю.
Госпожа фон Карайон от души расхохоталась.
- Что и говорить,- продолжала тетушка,- наш ротмистр фон Шах - очень приятный господин, я все вспоминаю Темпельгоф и воскресшего рыцаря… А знаешь, говорят, в Вильмерсдорфе тоже есть такой, и его тоже переместили. И как вы думаете, кто мне это рассказал? La petite princesse Charlotte.
Глава десятая «ЧТО-ТО ДОЛЖНО ПРОИЗОЙТИ»
«Осененный силой» по-прежнему часто давался в театре, и Берлин все еще делился на два лагеря. Те, что были настроены мистико-романтически, стояли за пьесу, свободомыслящие - против. Даже в доме Карайонов продолжалась эта распря, и если мамa, отчасти из-за своих придворных связей, отчасти из-за собственных «чувств», страстно восторгалась пьесой, то Виктуар сентиментальность таковой внушала отвращение. Все там казалось ей лживым, надуманным, и она уверяла, что Шах кругом прав в своих суждениях.
Он время от времени опять появлялся у них, но всегда в те часы, когда мог быть уверен, что Виктуар сидит в гостиной с матерью. Теперь он снова зачастил в знатнейшие дома Берлина и, как иронизировал Ноштиц, выкладывал у Радзивиллов и Каролатов то, что вылавливал у Карайонов. Альвенслебен тоже над этим подшучивал, и даже Виктуар пыталась ему вторить. Правда, ей это не удавалось. Она часто впадала в задумчивость, но печалью это нельзя было назвать. И несчастной она тоже себя не чувствовала.
Среди тех, кого занимала эта пьеса, иными словами - злоба дня, были и офицеры жандармского полка. Хотя всерьез они, разумеется, ни к одной из сторон не примыкали, но находили неисчерпаемый материал для озорства и насмешек в роспуске женского монастыря, в девятилетней «приемной дочке» Катарины фон Бора и, наконец, в Лютере, на протяжении всего спектакля играющем на флейте.
В те дни любимым местом их сборищ стала полковая караульня; молодые офицеры захаживали туда к товарищам, несшим дежурную службу, и нередко засиживались у них до глубокой ночи. Остроты и подшучиванья над новой комедией, как уже сказано, не сходили у них с языка, а когда кто-то вдруг сказал, что, дескать, их полку, в последнее время несколько упавшему в общественном мнении, прямо-таки вменяется в патриотический долг вновь показать, «каков он есть», эти слова были встречены бурным ликованием, и в конце концов все пришли к заключению, что «что-то должно произойти». Надо устроить маскарад, пародирующий «Осененного силой»,- таков был единодушный вывод, мнения разошлись только в одном: как это сделать. В результате решено было через несколько дней встретиться вновь и, выслушав различные предложения, выработать окончательный план.
Слух об этом собрании распространился достаточно широко, и, когда настал день и час встречи, в упомянутую караульню явилось человек двадцать: Итценплиц, Юргас и Брицке, Биллербек и Дирике, граф Хезлер, граф Херцберг, фон Рохов, фон Путлиц, Крахт, Клицинг и, наконец, лейтенант фон Цитен, низкорослый, уродливый человечек с кривыми ногами и уже в летах, который пробивал себе дорогу в жизни дальним родством с прославленным генералом, но главным образом крикливым нагловатым голосом, искупавшим отсутствие у него иных добродетелей. Пришли и Поштиц с Альвенслебеном. Шах отсутствовал.
- Кто будет председательствовать? - осведомился Клицинг.
- Речь может идти лишь о двоих,- отвечал Дирике.- Либо самый длинный, либо самый короткий: следовательно, Ноштиц или Цитен.
«Ноштиц, Ноштиц»,- наперебой закричали собравшиеся, и единогласно избранный Ноштиц торжественно уселся на выдвинутый из ряда садовый стул. Длинный стол караульни был сплошь уставлен бутылками и бокалами.
- Говори речь! Assemblee nationale[52].
Ноштиц дал им немного пошуметь, затем стукнул по столу палашом, лежавшим рядом, как знак его председательского достоинства:
- Silentium, silentium![53]
- Друзья мои жандармы, наследники старой славы и почестей не только на поле брани, но и в гостиных (ибо мы одинаково умели изменять ход битвы и задавать тон в обществе), друзья, итак, мы пришли к решению: что-то должно произойти!
- Да, да. Что-то произойдет.
- Осененные прекрасной мыслью, благодаря «Осененному силой», мы, в угоду старику Лютеру и себе самим, решили устроить шествие, о котором еще будут говорить грядущие поколения. Оно должно быть поистине грандиозным. Недаром говорится: «Кто не идет вперед, пятится назад». Но суть его и характер нам еще следует определить, для этой цели мы сюда и явились. Я готов поочередно выслушать все ваши предложения. Прошу заявить, у кого таковые имеются.
Среди имеющих предложения оказался и лейтенант фон Цитен.
- Даю слово лейтенанту фон Цитену.
Тот поднялся и, слегка раскачивая спинку стула, сказал:
- То, что я хочу предложить, называется «Санный поезд».
Все переглянулись. Кое-кто рассмеялся.
- Это в июле-то?
- Да, в июле,- повторил Цитен.- Мы велим рассыпать соль на Унтер-ден-Линден и поедем по этому снегу. Сначала парочка бывших монахинь, засим в самых больших санях, которые будут являться центром процессии,- Лютер и его фамулус, оба играющие на флейтах, на козлах же будет восседать сама Катаринхен. Ad libitum[54] с факелом или кнутом в руках. Впереди процессии поскачут форейторы. Костюмы мы раздобудем в театре или велим сшить. Я все сказал.
Неистовый шум покрыл его последние слова. Ноштицу с трудом удалось утихомирить собрание.
- Этот шум я принимаю за изъявление согласия и хочу поздравить нашего товарища Цитена, первым же выстрелом попавшего в черный кружок. Итак, санный поезд. Принято единогласно?
- Да, да.
- Остается только распределить роли. Кто будет изображать Лютера?
- Шах.
- Он не согласится.
- Почему? - прокаркал Цитен, питавший откровенную неприязнь к красивому и не раз ему предпочтенному Шаху.- Разве можно так недооценивать Шаха? Конечно, с полчаса он будет расстраиваться из-за широких скул, которые ему придется сделать, и еще из-за того, что свою изящную голову он должен будет превратить в мужицкую tite carrie[55]. Но в борьбе двух тщеславий победит сознание, что в течение двадцати четырех часов он будет героем дня.
Цитен еще не договорил, как в комнату вошел караульный ефрейтор с письмом, адресованным Ноштицу.
- A, lupus in fabulis![56]
- От Шаха?
- Да!
- Читайте, читайте вслух!
Ноштиц сорвал печать и прочитал:
- «Прошу Вас, мой милый Ноштиц, на собрании молодых офицеров, предположительно имеющем место в данный момент, взять на себя роль моего посредника, а если потребуется, и адвоката. Получив циркуляр, я поначалу решил явиться в собрание. Но вскоре мне сообщили, чему, видимо, будет посвящено таковое, и это заставило меня изменить решение. Для вас не секрет, что задуманное идет вразрез с моими убеждениями, и вы без труда поймете, как мало приязни я испытываю (мне и театральный Лютер был contre coeur[57]) к Лютеру маскарадному. То, что этот маскарад не оправдан даже карнавальной порой, положения ничуть, разумеется, не улучшает. Однако эта моя позиция ни в коей мере не должна влиять на молодых людей, они, разумеется, могут быть убеждены в моей скромности. Я не совесть полка и тем паче не надзиратель. Ваш Шах». Я так и знал,- спокойно заметил Ноштиц, сжигая записку на стоящей возле свече.- Великолепные предложения Цитена и его фантазия превосходят его знание человеческой натуры. Я вижу, он собирается мне ответить, но я не дам ему слова, в настоящую минуту важно одно: кто будет Лютером? Реформатор пойдет с молотка. Кто больше даст, тот его получит. Считаю: раз, два… три. Все молчат? Остается назначить Лютера. Альвенслебен, вы.
Альвенслебен покачал головой.
- Я отношусь к этой затее так же, как Шах; игру я вам портить не собираюсь, но сам в ней участвовать не стану. Не могу и не хочу. Слишком много сидит во мне от Лютерова катехизиса.
Ноштиц уступил не вдруг.
- Всему свой черед,- начал он,-недаром же говорят: делу время, потехе час. Вы всё воспринимаете слишком добросовестно, торжественно, слишком педантически. Точь-в-точь как Шах. На свете нет ничего, что само по себе было бы добрым или злым. Помните, что мы вовсе не намерены издеваться над старым Лютером, напротив, мы хотим отомстить за него. Насмешки заслуживает пьеса, карикатура на Лютера - реформатор, фальшиво освещенный и поставленный в фальшивое положение. Мы верховное судилище, высшая инстанция нравственности. Согласитесь, Альвенслебен, прошу вас. Нельзя бросать нас на произвол судьбы, или весь замысел уйдет в песок.
