Теодор Фонтане - Шах фон Вутенов
Прибытие короля было назначено на одиннадцать часов, но задолго до этого времени на смотр стали собираться издавна прославленные пехотные полки Альт-Лариша, Арнима и Меллендорфа, предшествуемые своими военными оркестрами. За ними следовала кавалерия: лейб-гвардия, жандармы и лейб-гусары, под конец, в облаке пыли, становившемся все гуще, со стуком и грохотом проехали шести- и двенадцатифунтовые пушки; некоторые из них гремели еще под Прагой и Лейтеном, а недавно опять под Вальми и Пирмазенсом. Толпа приветствовала их появление ликующими криками, и правда, сердца всех очевидцев поневоле бились в горделивом патриотическом подъеме. Дамы Карайон, разделяя всеобщие чувства, сочли за стариковское брюзжанье, когда старый господин фон Реке, нагнувшись к ним, взволнованным голосом проговорил:
- Постарайтесь запомнить это зрелище, милостивые государыни, и поверьте предчувствию старика: больше нам никогда не видеть подобной мощи. Это прощальный смотр армии великого Фридриха.
Виктуар, слегка простудившись на Темпельгофском поле, вечером осталась дома, мамa же собралась в театр, который она всегда любила, а теперь, когда к воздействию искусства примешивались еще политические эмоции, просто жить без него не могла. «Валленштейн», «Дева», «Телль» - ставились от случая к случаю, чаще всего давали «Политического жестянщика» Хольберга; как видно, и дирекция и публика полагали, что эта пьеса значительно лучше пригодна для шумных демонстраций, нежели творения Шиллеровой музы.
Виктуар, оставшись одна, наслаждалась тишиной и покоем; она завернулась в турецкую шаль и легла на диван, положив рядом с собой письмо, полученное утром, как раз когда они собирались на Темпельгофское поло, почему она едва-едва успела пробежать его глазами. Зато теперь, возвратись домой, читала его тем более вдумчиво и внимательно.
Письмо было от Лизетты. Сейчас Виктуар снова взяла его в руки и перечитала место, еще ранее отчеркнутое карандашом:
«…Знай, милая моя Виктуар, что я, прости за такое признание, не до конца поверила некоторым твоим высказываниям в последнем письме. Ты пытаешься обмануть себя и меня, говоря о своем уважительном отношении к Ш. Он сам бы улыбнулся, услышав такое. То, что тебе стало больно, то, что ты была уязвлена, когда он взял под руку твою мамa, с головой выдает тебя, меня же наводит на множество мыслей, как, впрочем, и многое другое из того, что ты пишешь в этой связи. Моя подруга нежданно открылась мне с той стороны, с которой я ее совсем не знала: ты, оказывается, склонна к подозрительности. А теперь, моя дорогая, постарайся дружелюбно выслушать то, что я скажу тебе касательно этого важного пункта. Как-никак я старше тебя. Ты ни в коем случае не должна культивировать в себе недоверие к людям, безусловно имеющим право на прямо противоположное отношение. А к таковым, думается мне, принадлежит и Шах. Чем больше я над этим размышляю, тем яснее мне становится, что ты стоишь перед альтернативой - либо поступиться своим добрым мнением о Ш., либо своим к нему недоверием. Он настоящий рыцарь, утверждаешь ты, добавляя, что «рыцарственность» - его вторая натура, и в то самое мгновение, когда ты это пишешь, твоя подозрительность обвиняет его в таком образе действий, который, будь это правдой, был бы самым нерыцарственным на свете. Подобных противоречий не существует. У человека либо есть честь, либо ее нет. В остальном, дорогая моя Виктуар, наберись мужества и будь раз и навсегда уверена - зеркало тебе лжет. Для нас, женщин, смысл жизни в одном - завоевать сердце того, кого мы любим, а чем мы его завоюем, это уже безразлично».
Виктуар снова сложила листок. «Обладая всеми благами жизни, нетрудно утешать и советовать; у нее есть все, и она сделалась великодушной. Убогие слова, брошенные богачом со своего стола».
И Виктуар закрыла глаза обеими руками.
В это мгновение послышался звонок, затем второй, но никто из прислуги на него не откликнулся. Неужто Беата и старый Яннаш не слышат звонка? Или они ушли? Ее разобрало любопытство. Она тихонько подошла к двери и сквозь стекло увидела Шаха. Секунду-другую Виктуар пребывала в нерешительности, но все же открыла дверь и пригласила его войти.
- Вы так тихо звонили. Беата, вероятно, не слышала.
- Я пришел, только чтобы узнать, как чувствуют себя дамы. Погода для парада выдалась - лучше не надобно, солнечная и прохладная, но ветер был довольно резкий.
- Вы видите перед собой одну из его жертв. Меня лихорадит, не слишком сильно, но вполне достаточно, чтобы пожертвовать театром. Эта шаль - прошу извинить меня, если я снова в нее закутаюсь,- и отвар, от которого Беата ждет истинного чуда, наверно, будут мне полезнее, чем «Смерть Валленштейна». Мамa сначала хотела остаться со мной. Но вы же знаете ее страсть ко всему, что зовется театром,- вот я и уговорила ее поехать. Правда, не из чистого альтруизма, сознаюсь, мне хотелось побыть одной и отдохнуть.
- А теперь я нарушил ваш покой. Но я вас задержу ровно столько, сколько нужно, чтобы выполнить поручение, впрочем, вероятно, я уже опоздал с ним, и меня опередил Альвенслебен.
- Не думаю, разве что это поручение такого характера, что мамa сочла желательным утаить его даже от меня.
- Случай достаточно невероятный. Ибо оно в равной мере относится к матери и к дочери. Мы обедали у принца, cercle intime[50] хотя под конец, разумеется, явился Дуссек. Он говорил о театре (о чем же еще ему говорить) и даже Бюлова заставил замолчать, что, пожалуй, можно назвать подвигом.
- Вы злословите, милый Шах.
- Я достаточно давно посещаю салон госпожи фон Карайон, чтобы усвоить хотя бы отдельные элементы этого искусства.
- Час от часу не легче, вы настоящий еретик, и вам придется предстать перед великим инквизитором - мамa. Тут уж вам не избегнуть пытки морализующей проповедью.
- Более приятной кары я себе не желаю.
- Вы слишком легко ко всему относитесь… Ну, а теперь о принце…
- Он хочет видеть вас обеих, мать и дочь. Госпожа Паулина, которая, как вы, вероятно, знаете, исполняет роль хозяйки в доме принца, приедет к вам с приглашением.
- Принять таковое мы обе сочтем за честь.
- Меня это удивляет. Впрочем, вы вряд ли говорите серьезно, милая Виктуар. Принц - мой высокий покровитель, и я люблю его de tout mon coeur. Это само собой разумеется. Но он - свеча, отбрасывающая слишком большую тень, вернее, если вы не рассердитесь за такое сравнение, уже оплывшая свеча. Короче говоря, принц, как и многие высочайшие особы, пользуется сомнительной привилегией - одинаково преуспевать в подвигах ратных и любовных, иными словами, он попеременно то герой, то сорвиголова. К тому же беспринципный и бесцеремонный, и, что хуже всего, не заботящийся даже о простейшей благопристойности. Вам известны его отношения с госпожой Паулиной.
- Да, и я не одобряю их. Но не одобрять еще не значит осуждать. Мамa учила меня не думать и не печалиться о таких делах. И разве она не права? Скажите, милый Шах, что сталось бы с нами, именно с нами, двумя женщинами, если бы мы вообразили себя судьями своих друзей и знакомых и, не приведи господь, захотели бы огнем и водой испытать поведение каждой женщины и каждого мужчины. Общество всегда суверенно. То, что оно допускает - допустимо, что отвергает - отвергнуто. Кроме того, все здесь - особый случай. Принц - это принц, госпожа фон Карайон - вдова, а я - это я.
- Вы так решили и так все должно остаться, Виктуар?
- Да. Боги блюдут равновесие. Я только что получила письмо от Лизетты Пербандт. Она пишет: «У кого много отнято, тому много и воздастся». В моем случае такая мена довольно безрадостна, и я совсем к ней не стремлюсь. Но с другой стороны, и не прохожу с закрытыми глазами мимо блага, дарованного мне в возмещение, и радуюсь своей свободе. То, что отпугивает других девушек моего возраста, мне дозволено. На балу у Массова, где мною впервые восхищались, я, сама того не зная, была рабой. Или, по крайней мере, зависела от сотен условностей. Теперь я свободна.
Шах с удивлением взглянул на нее. Многое из того, что говорил о ней принц, вдруг вспомнилось ему. Что это, подлинное ее убеждение или минутный каприз? Может быть, лихорадка? Щеки у нее разгорелись, огонь, вспыхнувший в глазах, вдруг ожег его выражением упрямой решимости. Тем не менее он попытался вернуться к тому легкому тону, в котором начался разговор, и сказал:
- Моя дорогая Виктуар шутит. Бьюсь об заклад, всему виною томик Руссо, что лежит перед нею; фантазия Виктуар шагает в ногу с автором.
- Нет. Это не Руссо. Другой больше интересует меня.
- Кто же именно, разрешите полюбопытствовать.
- Мирабо.
- А почему больше?
- Потому, что он мне ближе. А личное всегда определяет наше суждение. Или почти всегда. Мирабо - мой товарищ по несчастью. Он вырос среди ласк и восторгов, только и слыша: «Ах, какое прелестное дитя». А потом вдруг все это кончилось, кончилось, как… как…
