Джон Пристли - Дядя Ник и варьете
— Ясная-то она ясная, — сказала Сисси, все еще не глядя на нас, — но простудиться можно до смерти.
— Тогда беги, дружище. Пользуйся случаем. Всю следующую неделю будем репетировать с утра до вечера. Все расскажу после первого представления. Да смотри приходи вовремя, чтобы все наладить, вместе с Беном и Сэмом.
Я сделал несколько набросков и без четверти шесть уже был за сценой, чуть раньше Бена и Сэма. У нас там что-то не ладилось с аппаратурой для номера «Женщина в воздухе» — оказалось, нужно было смазать механизм, и все пришло в порядок. По дороге, чтобы надеть костюм и загримироваться, — Хислоп научил меня делать это за пять минут, — я нечаянно столкнулся с Нони, которая легко сбегала по лестнице в плаще, накинутом прямо на сверкающее блестками трико. Я сказал — «извините», она в ответ только хихикнула и крепко прижалась ко мне грудью, потом выскользнула у меня из рук и убежала. А я стоял взбудораженный, хотя она мне не так уж и нравилась.
Представление наше шло довольно уныло, и, когда мы с дядей Ником стояли вместе за кулисой, глядя, как вопит и размахивает руками Баррард, дядя Ник пробормотал: «Не могу больше слушать этого ублюдка. Он у меня вылетит из программы, и плевать я хотел на любые контракты».
Уходя со сцены под редкие хлопки, Баррард силился что-то сказать, но дядя Ник грубо оборвал его и отошел прочь. Вступление к нашему номеру оркестр играл так, словно половина музыкантов была занята чтением вечерних газет. Идя на выход вслед за Сэмом и Беном, я слышал, как дядя Ник жаловался режиссеру. К счастью, никто не требовал чарующих улыбок от гордого, бесстрастного и надменного индийского мага, так что дядя Ник изображал его ничуть не хуже, когда был не в духе; правда, в таких случаях он ускорял темп и увеличивал опасность срыва. Мы оба видели, что Сисси опять слишком медленно перелезла из ящика на пьедестал, но зрители ничего не заметили — они, видно, вообще ничего толком не соображали. Дядя Ник небрежно поклонился и поспешил уйти. А я задержался, хотя подготовка к следующему представлению была обязанностью Сэма и Бена. Мне хотелось, чтобы дядя Ник успел сорвать свою злость на бедной Сисси, на режиссере, словом, на ком угодно, только не на мне. Спускаясь вниз, я встретил Нэнси Эллис; она была чертовски мила в своем костюме, но при виде меня лицо ее словно окаменело, и я прошел мимо с таким же каменным видом. Право же, она не стоила моего внимания!
Дядя Ник снял свое длинное одеяние и тюрбан и сидел в халате, куря сигару, от которой не получал, видимо, никакого удовольствия.
— Я думал, что ты утром репетировал с оркестром, — начал он с места в карьер.
— Репетировал, и вступление они сыграли прилично…
— Ты, видно, не слушал…
— Я слушал, дядя. И музыкой интересуюсь больше, чем вы. Я еще утром подумал, что пора найти что-нибудь поновей и получше.
Он ткнул в мою сторону сигарой.
— Тебе всего двадцать лет. Ты не знаешь жизни. И с нами тоже — без году неделя. И еще учишь меня, как вести номер. Надо бы послать тебя ко всем чертям. Поумерь-ка свое нахальство, парень!
— Хорошо, дядя Ник. Если вы считаете, что я веду себя нахально, прошу простить меня. Я не хотел этого. Мне нравится наш номер. Я горжусь им. И сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам в работе.
Он как-то странно взглянул на меня. Я так и не понял, что означал этот взгляд — как-никак, а дядя Ник был наполовину индийским магом. Он сбросил пепел с сигары.
— Я верю тебе, Ричард. Не знаю почему, но — верю. Если у тебя есть что сказать, выкладывай.
— Послушайте, дядя. Вы не бываете на репетициях с оркестром, потому что не любите дирижеров. Так ведь и они вас не любят.
— А я и не ищу их любви, дружище. Мне нужно только одно: чтобы они так же добросовестно делали свое дело, как я делаю свое. За это им платят.
— Да, но платят-то, наверно, гроши.
— Знаю, знаю, — раздраженно ответил он, — не на луне же я прожил эти десять лет. Они любят, чтобы им подкинули пятерочку, винца, сигар, а не просто восхищались, какой у них прекрасный оркестр. А я не желаю. Отказываюсь из принципа. И не раз жаловался агентству и дирекции.
Я ничего не ответил, только смотрел на него. Потом сказал:
— Сегодня утром я из кожи лез. И буду лезть из кожи каждый понедельник. Это я вам обещаю. Но не ругайте меня за то, что им не по вкусу ваше отношение. Так что же мы будем репетировать на будущей неделе?
— Сейчас покажу.
Он вынул схемы и чертежи и стал совсем другим — проще и счастливее, как всякий творец, увлеченный своим делом.
— Будем готовить трюк с велосипедом. Только исчезать будет не машина, а ездок. Вот в чем фокус: на глазах у всех к открытой двери подъезжает велосипедист, машина проходит через дверь, а человек исчезает. Тут-то они и разинут рты, только, конечно, не в понедельник и не в Эдинбурге. Вот как это делается.
И он показал мне чертежи, собственноручно сделанные им в натуральную величину. Впоследствии дядюшка продал «Исчезающего велосипедиста» американскому иллюзионисту чуть ли не за семь с половиной тысяч долларов, так что, может быть, кто-нибудь и сегодня показывает этот фокус. Поэтому даже теперь я не вправе выдать его секрет. Но дело тут не только в зеркалах, как тогда говорили. Сама дверь и кусок прилегающей стены были совсем не такими простыми, как казались, и участвовали в трюке два одинаковых велосипеда, изготовленных специально для дяди Ника. Он тут же объявил, что велосипедистом придется быть мне.
— Не подумайте, что я увиливаю, дядя. Но я ведь не легковес, да и трюков при езде делать не умею.
— Это можешь быть только ты, дружище. Сисси непременно ошибется, и кроме того, ее увидят в «Женщине в воздухе» и в фокусе с ящиком. Сэм слишком стар и негибок, Бену не хватает быстроты, Барии… он, конечно, соображает, когда захочет, но тут не годится из-за своей внешности. Я мог бы с легкостью сам это проделать и рад бы, но мне надо отвлекать публику командами: «Приготовиться! Внимание! Пошел!» — первые слова, которые я позволю себе произнести со сцены, затем — вспышка зеленого света, иначе у нас ничего не выйдет.
— Не верится, чтобы вышло… Уж очень дерзкий трюк.
— Я знаю, что делаю. Ведь это мое ремесло, и тут я мастер. Все зависит от двух секунд, даже меньше. Им кажется, что они смотрят во все глаза, ан нет! Все рассчитано по секундам. А это значит, что будем репетировать целую неделю, как только придет оборудование. Об этом мне как раз сообщили в письмах сегодня утром. Взгляни-ка еще раз сюда. Здесь все показано. — Он очень гордился своими чертежами.
— Вам-то, конечно, это понятно, а мне — нет, — сказал я, вторично поглядев на чертежи, — но я не вижу, почему вы не можете выполнить все так, как было задумано вначале, чтобы исчезали оба — и велосипедист и машина.
— Я тебе объясню, — ответил он ласково, почти с улыбкой. Его обычная раздражительность, нетерпимость и резкость никогда не проявлялись во время обсуждения планов. — Исчезновение — в том виде, как я его задумал, — ни за что не получится, если сразу же не отвлечь их внимание. Если после зеленой вспышки они увидят, как в дверь проезжает яркий новенький велосипед, все их внимание и взоры непременно будут прикованы к нему. Заметь, Ричард, я уже в названии номера предупреждаю о том, чего им нужно ждать: в дверях исчезает именно ездок, а машина проезжает насквозь. Этого они ждут, и это они видят. Тут нет ничего необычного. Таких дураков всю жизнь водят за нос. Они видят то, что им велено видеть.
Он снова говорил знакомым мне саркастическим и жестким тоном, и я позволил себе колкость:
— Да, вы не из числа тех благодушных артистов варьете, которые обожают зрителя, верно, дядя Ник? О них часто пишут, я сам читал.
— Я тоже, парень, — сухо сказал он. — Я даже кое-кого встречал в этом роде. У них вся галерка распевала идиотские песенки.
— Да вы и своих коллег не очень-то жалуете.
— Я уже говорил, что презираю всю эту сволочь. И не воображай, что твой Томми Бимиш, великий комик, сделан из другого теста. Но в самом нутре все у него так перемешалось, что он почти свихнулся. Получает двести пятьдесят фунтов в неделю за то, что показывает этим людям их собственное отражение в мутном зеркале, и отражение лишь самую малость глупее, чем они есть. Он любит их не больше, чем я. Ты только посмотри. Эти болваны валом валят в варьете, чтобы послушать, как им льстят, они хлопают, шикают, показывают свою власть и хоть на пару часов мечтают забыть о той мерзости, которая царит за стенами театра. Да, да, забыть все, о чем они читают в газетах и с чем не знают, как справиться, — стачки, локауты, голодовки суфражисток, гражданскую войну в Ольстере, правительственный скандал из-за акций, Германию, которая становится все опаснее… Мы проваливаемся в трясину, парень. Ну-ка, дай мне мои чертежи. Пусть это только забавные пустяки, которые дважды в вечер заставляют всякую шушеру глазеть и хлопать, но для меня — это клочок чего-то здорового и разумного. Теперь слушай.
