Федерико Тоцци - Три креста
— Что-то мне нехорошо…
Возле витрины собралась толпа любопытных. Никколо подбежал к стеклу и, глядя на них, загоготал. Те, растерявшись, поспешили разойтись.
— Они думают, я так просто позволю наступить себе на горло! Черта с два! Ничто не заставит меня пресмыкаться, даже банкротство! И тебе, Джулио, не следует раскисать — ты ведь знаешь, я этого терпеть не могу. Бери пример с меня — у меня даже руки не трясутся!
В доказательство своих слов Никколо вытянул вперед руку, но она так сильно дрожала, что он поспешил спрятать ее за спину.
— Что за мерзкие людишки, всюду суют свой нос, считают чужие деньги! Да чем они лучше нас?
И, глядя на Джулио заговорщически, продолжал:
— Мне для счастья достаточно вот этого сундука. Поставлю его к себе в комнату и буду любоваться, сколько душе угодно.
Джулио не отвечал — ему казалось, его пронзили в самое сердце. Он с радостью принял бы самые тяжкие муки, однако с ужасом понимал, что стал нечувствителен ко всему. А если нет спасительного страдания, зачем жить? Как он теперь будет существовать среди книжных шкафов, в окружении братьев, которые его не понимают? Разве он сможет говорить с Модестой и племянницами, глядя им в глаза, как раньше? Теперь-то он познал свою сущность лучше, чем кто-нибудь другой, и тревоги последних дней уступили место какому-то туманному, сладостному спокойствию. Благодать снизошла на него и очистила его мысли.
— Как я завидую тем, кто верует! — сказал он, наконец.
— Верует? — переспросил Никколо надменно.
— Верует в Бога.
Тут Никколо совсем потерял терпение.
— Ты, брат, явно не в себе сегодня. Должно быть, у тебя жар… Дай-ка пощупать пульс.
— Да это я так, не обращай внимания. Пойдем домой — отныне нам нечего скрывать.
— Ты прав, нужно поскорее рассказать Модесте, пусть привыкает жить с этой правдой и ведет себя достойно. А вздумает хныкать — так она мне больше не жена. Я сам заткну ей рот, собственными руками! Кстати, не найдется ли у нас дома бутылочки вина?
Как Никколо ни храбрился, было заметно, что он в отчаянии. Он до ужаса страшился наказания, однако все еще чувствовал в себе силы сопротивляться и был способен на крайность. Заложив руки за спину, с незажженной сигарой во рту, Никколо стоял возле окна витрины и пристально смотрел на каждого, кто задерживался поглазеть, пока те не опускали взгляд и не проходили мимо. Потом он сказал, не без горечи в голосе:
— Джулио, подойди и ты, взгляни им в глаза.
— Да хватит тебе, не обращай внимания. Пора закрываться и идти домой. А там будь что будет. Наверное, опечатают лавку, а потом…
— Что потом?
— Поживем — увидим.
— Да, поживем — увидим.
Они вместе вышли из лавки, чего не делали много лет; двигались с трудом. Джулио старался вести себя, как ни в чем не бывало, Никколо же глядел нагло и развязно. Проходя по Виа дель Ре, Джулио остановился.
— Какое зловоние от этих конюшен… Зря мы здесь пошли!
Они свернули на Виколо ди Сан Вирджилио и вышли к Палаццо Пикколомини[9], который почти вплотную примыкал к Торре дель Манджа, словно когда-то они были единым целым. Каменный дворец с зарешеченными окнами всегда производил суровое впечатление, которое несколько смягчали своим видом Лоджии, пылившиеся за старой железной оградой.
Никколо поглядел вверх, на окна, в глазах его заиграл лукавый огонек:
— Вот бы пробраться туда, к пергаментам![10] Это вам не какой-то там вексель!
Дойдя до дома, Никколо потерял всякое желание шутить: видя, как ключ поворачивается в замочной скважине, он все больше мрачнел. Перед тем, как войти, Джулио попросил брата положиться на него во всем. Даже если Модеста примется причитать, не следует ей грубить — в конце концов, для нее это удар. И он неуверенно отворил дверь.
Модеста, похоже, давно поджидала их у порога. Она тут же бросилась мужу на шею, захлебываясь от рыданий, чуть было не повалив его. Никколо терпеть не мог женских истерик, он вытирал себе лицо, мокрое от ее слез:
— Джулио, убери ее от меня, а то мне придется применить силу!
В этот момент племянницы окружили Джулио так стремительно, что он еле удержался на ногах. Он был тронут и хотел бы, чтобы те никогда не разжимали объятий, однако велел им взять под руки тетю и проводить ее в гостиную. Он не ожидал, что Энрико все разболтает.
— Видишь, как она расчувствовалась… И ведь ни слова упрека! — сказал Никколо.
— Иди же к ней!
Никколо прошел в гостиную и сел рядом с женой. Вид у него был несколько глупый: он молчал и, видно, не знал, куда себя деть. Когда Модеста, в порыве чувств, заглянула ему в глаза, то он всеми способами старался отвести взгляд и сидел с рассеянным видом, будто так ему было проще успокоиться.
— И почему вы раньше мне не сказали? А ведь я предчувствовала что-то нехорошее… Неужто я не заслужила твоего доверия?
Никколо скривился в ответ и закрыл глаза.
— Я бы помогла вам советом.
Он было вскочил, потом снова упал на прежнее место.
— Я бы не позволила вам столько тратить!
Тут Никколо поднялся решительно и ответил насмешливым и не терпящим возражений тоном:
— Оставим этот разговор до завтра.
Джулио в своей комнате чувствовал себя одиноко, как никогда. Он поел хлеба, смоченного в вине, и вернулся обратно в книжную лавку. Заперев дверь, он стал перебирать бумаги и готовить счета для регистра. Работал он сосредоточенно и четко, словно своими действиями мог еще что-то исправить. В душе его воцарилось спокойствие, такое спокойствие, которое бывает в тягость и пугает, словно затишье перед бурей.
Вечером Джулио не стал ужинать и, шатаясь, доковылял до кровати. Он погрузился в сладостный сон, просыпаться было вдвойне горько: вот бы уснуть навечно!
Никколо и Энрико тем временем пытались найти общий язык, и все без толку: один говорил одно, другой другое, ни один не желал пойти навстречу другому. Энрико вел себя, как слабоумный, пытался игнорировать существование поддельного векселя и всячески открещивался от разговоров, дескать, словом делу не поможешь. Он даже не стал открывать переплетную мастерскую; узнав причину, рабочие разбрелись по домам. Никколо хотелось побыть с Джулио, но тот решительно отказал ему. Да и Низара, как назло, нигде не было.
Тогда Никколо принялся дурачиться с племянницами, а Модеста сидела рядом на диванчике, заткнув уши.
То и дело в комнату заходил Энрико, потом исчезал и садился на свое привычное место у окна, уперев локти в подоконник и зевая.
За обедом он сказал:
— Самое ужасное, что мы теперь не будем есть так же вкусно, как раньше. А все прочее — ерунда.
XIII
На следующий день, лежа в постели, Джулио предавался размышлениям. «Пора покончить с бесплодными иллюзиями: моя жизнь никогда теперь не будет такой, как прежде. Ожидать смерти мне неоткуда, а продолжать жить значило бы обрекать себя на добровольное мучение, хотя, надо признать, в последние дни мои страдания несколько притупились. Не может быть, чтобы у меня недостало смелости сделать с собой то, что я не смог бы сделать с другими. Может, я совершу ошибку, но я просто обязан пройти через испытание смертью. Сегодня ночью я вдруг ощутил, что больше не принадлежу этой жизни, а лишь наблюдаю за ней со стороны, и мне стало так легко! Никогда еще я не спал так спокойно!»
Это было как облегчение после перенесенной раны. «Я мог бы, — думал он не без удовольствия, — выброситься из окна или утопиться в реке. Но я этого не сделаю: есть другой способ свести счеты с жизнью».
Джулио оделся и вышел. Утро было прохладное и влажное. Он остановился возле церкви Сан Мартино, наблюдая, как какая-то хромая женщина, одной рукой опираясь на палку, а другой хватаясь за перила, взбирается по ступенькам. Раньше он никогда не замечал в людях столько упорства и нетерпения в сочетании с радостным ожиданием. Должно быть, сама судьба послала Джулио эту встречу: видя чувства этой простой, неряшливой женщины, он отчаивался еще больше. Завтра книжную лавку опечатают, и у него остается совсем мало времени.
На углу он столкнулся с Низаром. Тот сокрушенно взглянул на него:
— Мне так жаль, такое несчастье…
Джулио нервно улыбнулся, так что черты его стали почти неузнаваемы:
— Что ж, рано или поздно это должно было случиться. Я иду в лавку — не хотите ли составить мне компанию? Если, конечно, мое общество вас не смущает.
Низар согласился, хотя и не без колебаний. Словно по негласному уговору, они свернули на Виа делле Терме, где было не так людно.
Высокие, вытянутые домики Фонтебранды[11] создавали ощущение тесноты и однообразия, а переулки были похожи на овраги, из которых можно было разглядеть зеленевшие вдали холмы, усеянные черными кипарисами. Дойдя до площади Сан Доменико, они остановились: здесь можно было поговорить спокойно. Неподалеку мальчишки пытались вскарабкаться на ель, сиротливо возвышавшуюся посреди запущенного скверика. Окна красной церкви были выложены кирпичом, а башня испещрена трещинами от основания до самого верха. Узкая полоска травы спускалась почти от самой крыши вниз по закрытой арке и, постепенно расширяясь книзу, сливалась с зеленью лужайки.
