Айн Рэнд - Атлант расправил плечи. Книга 3
— Не знаю, — сказал он; в его голосе слышалась беспомощная покорность. — Откуда мне знать?
Трое мужчин вскочили с места и окружили машину, уставившись на ее упрямые детали. Они сделали это непроизвольно — они знали, что здесь ничем помочь не могут.
— Ты должен ее исправить! — завопил Феррис. — Она должна работать! Нам нужно электричество!
— Мы должны продолжить! — кричал Таггарт; его трясло. — Это нелепо! Так не пойдет! Меня ничто не остановит! Я не дам ему уйти! — Он показал на мат.
— Сделай что-нибудь! — кричал Феррис на техника. — Не стой же! Сделай что-нибудь! Исправь ее! Я приказываю тебе ее исправить!
— Но я не знаю, что с ней, — в изумлении ответил техник.
— Так посмотри.
— Как?
— Я приказываю тебе ее исправить! Слышишь? Она должна работать — иначе я уволю тебя и брошу в тюрьму!
— Но я не знаю, что с ней. — Техник в замешательстве вздохнул. — Не знаю, что и делать.
— Неисправен вибратор, — произнес кто-то позади них; они в смятении обернулись; Галт с трудом дышал, но говорил резким, уверенным тоном инженера. — Его нужно достать и вскрыть алюминиевый цилиндр. Внутри спаяны два контакта. Их нужно разъединить, взять небольшой напильник и зачистить сгоревшие концы. Потом снова закрыть цилиндр, вставить вибратор на место — и генератор заработает.
На мгновение воцарилась глубокая тишина.
Техник во все глаза уставился на Галта — тот выдержал его взгляд; и даже он понял выражение его смеющихся глаз: Галт презрительно усмехался.
Техник отступил назад. Даже в его голове, где все представлялось неясным и туманным, зародилось еще зыбкое, неоформившееся, невысказанное осознание того, что происходит в этом подвале.
Он взглянул сначала на Галта, потом на троих остальных, на машину. Затем вздрогнул, уронил плоскогубцы и выбежал из комнаты.
Галт рассмеялся.
Трое мужчин медленно попятились. Они пытались запретить себе понять то, что понял техник.
— Нет! — вскричал вдруг Таггарт, взглянув на Галта и рванувшись вперед. — Нет! Я не дам ему уйти! — Он упал на колени, отчаянно пытаясь найти алюминиевый цилиндр вибратора. — Я ее исправлю! Сам! Мы должны продолжить! Должны сломить его!
— Полегче, Джим, — с тревогой сказал Феррис, пытаясь поднять его с колен.
— Может… может, отложим это на одну ночь? — умоляюще произнес Мауч; он смотрел на дверь, за которой скрылся техник, в его взгляде смешались зависть и ужас.
— Нет! — вскричал Таггарт.
— Но, Джим, ведь он получил свое. Не забывай, нужно действовать осторожно!
— Нет! Ему этого мало! Он еще ни разу не вскрикнул!
— Джим! — воскликнул вдруг Мауч. Что-то в лице Таггарта ужаснуло его. — Мы не можем убить его! Ты это знаешь!
— Мне все равно! Я хочу его сломить! Хочу слышать, как он закричит! Хочу…
И тут Таггарт сам закричал. Он пронзительно завопил, словно вдруг увидел что-то, хотя смотрел в пустоту и глаза его были пусты. То, что он увидел, было в нем самом. Защитные стены эмоций, желания уклониться, притворства, полумысли и псевдослова, выстроенные им за все эти годы, рухнули в одно мгновение — в ту минуту, когда он понял, что желал смерти Галта, зная, что за этой смертью последует его собственная.
Он внезапно понял, что за движущая сила управляла им всю жизнь. Ни его одинокая душа, ни любовь к другим, ни сознание собственного долга, ни все те лживые объяснения, которыми он поддерживал самоуважение, — этой движущей силой была страсть к уничтожению всего живого ради всего неживого. Его раздирало неистовое стремление бросить вызов реальности, разрушить все живые ценности, чтобы доказать самому себе, что он может существовать, попирая реальность, и что он никогда не будет связан никакими неизменными, непреложными фактами.
Секунду назад он чувствовал, что ненавидит Галта больше всех людей, и его ненависть служила доказательством, что Галт несет с собой зло; ему даже не нужно было определять, в чем состоит это зло, он хотел сокрушить Галта ради собственного спасения. Теперь он знал, что желал сокрушить Галта даже ценой собственной жизни, знал, что никогда по-настоящему не хотел жить, знал, что хотел испытать, а затем сломить величие Галта, — он сам признавал это величие, величие как единственную мерку человека, который управлял реальностью, как никто другой.
В ту самую секунду, когда он, Джеймс Таггарт, оказался перед выбором: принять реальность или умереть, он интуитивно выбрал смерть; смерть он предпочел подчинению тому миру, для которого Галт был ярким солнцем. В лице Галта он пытался — и теперь он это знал — сокрушить все живое.
Это знание отражалось в сознании Джеймса не посредством слов, потому что все его знание состояло из эмоций; и сейчас им руководили эмоции, эмоции и видение, которое он не в силах был отогнать. Он уже не мог взывать к туманной невыразительности привычных слов, чтобы скрыть видения тех глухих закоулков мысли, которые он всегда заставлял себя не видеть; а сейчас он отчетливо видел в каждом тупике свою ненависть к подлинной жизни; он видел лицо Шеррил Таггарт, которая была так полна радостного желания существовать, — и именно это желание он всегда хотел сокрушить; он видел собственное лицо — лицо убийцы, которого все должны справедливо ненавидеть; убийцы, который разрушал ценности лишь потому, что это ценности, который убивал, чтобы скрыть свое собственное неискупимое зло.
— Нет… — застонал он, глядя на то, что предстало перед его внутренним взором, тряся головой, чтобы отогнать это видение. — Нет… Нет…
— Да, — сказал Галт.
Таггарт увидел, что Галт смотрит ему прямо в глаза, словно видит там то же, что видел он сам.
— Я сказал тебе об этом по радио, правда? — сказал Галт.
Именно этого Джеймс Таггарт страшился, того, от чего нельзя было убежать: объективной истины.
— Нет… — повторил он слабым голосом, но в голосе этом уже отсутствовала жизнь.
Мгновение он стоял, уставясь невидящим взглядом в пустоту, потом ноги его подкосились, словно подвернулись, и он сел на пол, все еще глядя перед собой, но уже не осознавая, ни где он, ни что с ним.
— Джим!.. — воскликнул Мауч. Он не отвечал.
Ни Мауч, ни Феррис не интересовались, что случилось с Таггартом; оба знали, что не надо пытаться ничего понять, потому что они рискуют разделить участь Таггарта. Они знали, кто сломался этой ночью, знали, что это конец Джеймса Таггарта и уже не имеет значения, выживет его бренная оболочка или нет.
— Давайте… давайте уведем отсюда Джима, — неуверенно произнес Феррис. — Отведем его к врачу… или куда— нибудь.
Они подняли Таггарта на ноги, он не сопротивлялся, словно во сне; когда его подталкивали, он переставлял ноги. Он сам оказался в том состоянии, до которого хотел довести Галта. Приятели вывели его из комнаты, поддерживая под руки.
Он спас их от необходимости признаться самим себе, что они хотят укрыться где-нибудь, где бы их не видел Галт. Галт наблюдал за ними; его взгляд говорил, что он все прекрасно понимает.
— Мы еще вернемся, — буркнул Феррис начальнику охраны. — Оставайтесь здесь и никого не впускайте. Понятно? Никого!
Они втолкнули Таггарта в машину, ожидавшую у входа, неподалеку от зарослей деревьев.
— Мы вернемся, — повторил Феррис в пустоту, деревьям и черному небу.
Сейчас они были уверены только в одном: надо уйти из этого подвала, подвала, в котором рядом с перегоревшим мертвым генератором лежал, связанный по рукам и ногам, живой источник энергии.
Глава 10. Во имя всего лучшего в нас
Дэгни направилась прямо к охраннику, стоявшему у дверей объекта «Ф». Она шла целеустремленно, спокойно и не таясь. Стук ее каблучков по тропинке раздавался в тишине под деревьями. Она подняла лицо к лунному свету, дав охраннику возможность узнать ее.
— Впустите меня, — сказала она.
— Вход воспрещен, — механическим голосом отчеканил он. — Приказ доктора Ферриса.
— Я здесь по приказу мистера Томпсона.
— Да?.. Я… я ничего не знаю об этом.
— Я знаю.
— То есть доктор Феррис мне ничего об этом не говорил… мэм.
— Я говорю.
— Но приказывать мне может только доктор Феррис.
— Вы хотите нарушить приказ мистера Томпсона?
— О нет, мэм! Но… если доктор Феррис сказал никого не впускать, это значит — никого. — Он добавил неуверенно и с мольбой в голосе: — А?
— Вы знаете, что мое имя Дэгни Таггарт, вы видели мои фотографии в газетах рядом с портретами мистера Томпсона и других членов правительства?
— Да, мэм.
— Решайте сами, хотите ли вы нарушить их приказ.
— О нет, мэм! Не хочу!
— Тогда впустите меня.
— Но я не могу нарушить и приказ доктора Ферриса.
— Выбирайте.
— Не могу, мэм! Кто я такой, чтобы выбирать?
