Джон Эрнст Стейнбек - Квартал Тортилья-Флэт. Гроздья гнева. Жемчужина
— Нет, ма.
— Правда? Никуда не уйдешь?
— Нет, ма. Я здесь буду.
— Ну, хорошо. Так не забудь, Роза. — Она вышла и плотно притворила за собой дверь.
Том лежал не двигаясь, — и вдруг сон, словно волной, поднял его к той черте, за которой гаснет сознание, медленно отступил и поднял снова.
— Том!
— А? Что? — Он проснулся, как от толчка. Он посмотрел ка Розу Сарона. Ее глаза негодующе горели. — Что тебе?
— Ты убил человека?
— Да. Не кричи. Хочешь, чтобы услышали?
— Пусть слышат! — крикнула она. — Мне та женщина все объяснила. Я теперь знаю, что бывает за грехи. Разве ребенок родится здоровый? Конни ушел, меня не кормят, как нужно. Молока я не вижу. — Она истерически вскрикнула: — Ты убил человека! Разве теперь родится здоровый ребенок? Я знаю… он будет урод… урод! Я никогда не танцевала в обнимку.
Том встал с матраца.
— Тише, — сказал он, — Услышат, придут.
— Пускай! Он будет урод. Я никогда так не танцевала.
Он шагнул к ней.
— Замолчи!
— Не подходи ко мне. Ведь это не в первый раз. Ты уже одного убил. — Лицо у нее побагровело. Она с трудом выговаривала слова. — Видеть тебя не могу! — Она закрылась одеялом с головой.
Том услышал приглушенные, судорожные рыдания. Он закусил губу и потупился. Потом подошел к отцовскому матрацу. Под матрацем лежала винтовка — тяжелый длинный винчестер 38-го калибра. Том взял его, проверил, есть ли патрон в стволе, взвел курок и вернулся на свое место. Он положил винчестер на пол, прикладом на матрац. Рыдания Розы Сарона перешли в тихие всхлипывания. Том лег, натянул одеяло на голову, натянул его на разбитое лицо, оставив небольшой продух. Он вздохнул:
— О господи, господи!
Около их домика остановились машины, послышались голоса.
— Сколько мужчин?
— Вот только мы, трое. А сколько вы платите?
— Поезжайте к дому номер двадцать пять. Номера на дверях.
— Слушаю, мистер. А сколько вы платите?
— Два с половиной цента.
— Да что это! Так и на обед не заработаешь.
— Плата два с половиной цента. Сюда с юга едет двести человек, они и таким деньгам будут рады.
— Мистер, да побойтесь вы бога!
— Ладно, ладно. Согласны — оставайтесь, а нет — поезжайте дальше. Мне некогда с вами пререкаться.
— Да ведь…
— Слушай. Плату не я устанавливаю. Мое дело записать вас. Хотите работать, пожалуйста. А нет — проваливайте отсюда подобру-поздорову.
— Значит, номер двадцать пять?
— Да, двадцать пять.
Том дремал, лежа на матраце. Его разбудил какой-то шорох в комнате. Рука потянулась к винчестеру и крепко стиснула приклад. Он откинул одеяло с лица. Рядом с матрацем стояла Роза Сарона.
— Что тебе? — спросил Том.
— Спи, — сказала она. — Спи. Я покараулю. Никто не войдет.
С минуту он молча смотрел ей в лицо.
— Ладно, — сказал он и снова натянул одеяло на голову.
Мать вернулась домой в сумерках. Она постучалась, прежде чем войти, и сказала:
— Это я, — чтобы не испугать Тома, она открыла дверь и вошла; в руках у нее был небольшой мешочек. Том проснулся и сел на матраце. Рана его подсохла и так стянулась по краям, что кожа на щеке блестела. Опухший левый глаз почти не открывался. — Никто не приходил? — спросила мать.
— Нет, — ответил он. — Никто. А плату все-таки снизили?
— Откуда ты знаешь?
— Слышал разговор на улице.
Роза Сарона безучастным взглядом посмотрела на мать.
Том показал на нее пальцем.
— Ма, она тут подняла крик. Думает, все беды свалятся одной ей на голову. Если я так ее расстраиваю, придется мне уйти.
Мать повернулась к Розе Сарона.
— Что с тобой?
Роза Сарона негодующе пробормотала:
— Разве родишь здорового ребенка, когда такое делается?
Мать сказала:
— Ну, будет! Будет! Я знаю, каково тебе, я знаю, что ты сама в себе не вольна, а все-таки держи язык за зубами.
Она повернулась к Тому.
— Не обращай на нее внимания. Том. Ей сейчас нелегко, я это по себе помню. Когда ждешь ребенка, так что ни случится, все будто одну тебя задевает, в каждом слове чудится обида, и будто все тебе наперекор. Ты не обращай на нее внимания. Она сама в себе не вольна.
— Я не хочу, чтобы она из-за меня мучилась.
— Ну, будет. Перестань. — Мать положила сумку на холодную печь. — Сегодня почти ничего не заработали, — сказала она. — Надо отсюда уезжать. Том, наколи мне щепок. Нет, тебе нельзя. Разломай вот этот ящик — он последний остался. Я велела, чтобы они хоть хворосту насобирали на обратном пути. К ужину будет каша, я немножко сахаром ее посыплю.
Том встал и разломал последний ящик. Мать разожгла топку с самого края, чтобы огонь был только под одной конфоркой. Она налила котелок и поставила его на печку. Вода в котелке, стоявшем над самым огнем, скоро засипела и забулькала.
— Ну, как сегодня работали? — спросил Том.
Мать зачерпнула чашкой кукурузной муки из мешочка.
— И говорить об этом не хочется. Я сегодня вспоминала, как люди шутили раньше. Теперь мы не шутим. И это очень плохо. А если кто отпустит какую-нибудь шутку, так она получается злая, горькая, и совсем не смешно. Сегодня один говорит: «Ну, кризис кончился. Я видел зайца, и, подумайте только, никто за ним не гнался». А другой отвечает: «Тут не в этом дело. Сейчас зайцев не бьют. С ними вот как обращаются: поймают, подоят и отпустят на свободу. Тебе, наверно, не молочный попался». Разве это смешно? А помнишь, как мы смеялись, когда дядя Джон обратил индейца в нашу веру и привел к себе домой, а индеец съел у него целый ларь бобов и удрал, да еще бутылку виски с собой прихватил. Том, возьми тряпку, я ее в холодной воде намочила, приложи к лицу.
Сумерки сгущались. Мать зажгла фонарь и повесила его на гвоздь. Она подбросила щепок в огонь и стала понемножку сыпать кукурузную муку в кипяток.
— Роза, — сказала она, — ты помешаешь кашу?
На улице послышался быстрый топот. Дверь распахнулась, ударилась об стену. В комнату влетела Руфь.
— Ма! — крикнула она. — Ма, Уинфилда корчит!
— Где он? Говори!
Руфь еле переводила дух.
— Весь белый стал и повалился. Сколько он сегодня персиков съел! У него весь день понос. Так и повалился. Весь белый!
— Пойдем! — крикнула мать. — Роза, последи за кашей.
Она кинулась за Руфью. Она тяжело бежала по улице, не поспевая за девочкой. Навстречу им в сумерках шли трое мужчин, и средний нес на руках Уинфилда. Мать кинулась к ним.
— Это мой, — крикнула она. — Дайте его мне.
— Я донесу, мэм.
— Нет, дайте мне. — Она приняла мальчика на руки, повернулась к дому, но вдруг опомнилась. — Большое вам спасибо, — сказала она.
— Не за что, мэм. Мальчишка совсем ослаб. У него, наверно, глисты.
Мать быстро зашагала назад. Уинфилд, обмякший всем телом, неподвижно лежал у нее на руках. Мать внесла его в дом и положила на матрац.
— Что с тобой? Что? — допытывалась она. Уинфилд посмотрел на нее мутными глазами, мотнул головой и снова опустил веки.
Руфь сказала:
— Ма, я же говорю, у него весь день понос. Каждую минуту бегал. Он объелся персиками.
Мать пощупала ему лоб.
— Жа́ра нет. А сам весь бледный, щеки втянуло.
Том подошел к ним и посветил вниз фонарем.
— Все ясно, — сказал он. — Изголодался, ослабел. Купи ему банку молока, заставь выпить. Пусть каши с молоком поест.
— Уинфилд, — сказала мать. — Ну как, получше тебе?
— Голова кружится, — ответил Уинфилд. — Будто все плывет.
— Ты еще такого поноса в жизни не видела, — внушительно проговорила Руфь.
В комнату, с охапками сухих веток, вошли отец, дядя Джон и Эл. Они сложили хворост у печки.
— Ну, что еще? — спросил отец.
— Уинфилд заболел. Ему нужно молока.
— Господи владыка! Нам каждому чего-нибудь нужно.
Мать спросила:
— Сколько сегодня заработали?
— Доллар сорок два цента.
— Так вот, сходи в лавку и купи банку молока для Уинфилда.
— С чего бы ему заболеть?
— С чего, не знаю, а заболел. Ну, ступай. — Отец, ворча, вышел из дома. — Ты не забыла про кашу?
— Нет. — В доказательство своих слов Роза Сарона быстро помешала в котелке.
Эл недовольно протянул:
— Да что такое, ма! Неужели одна каша? Это после того, как до темноты работали?
— Эл, ты знаешь, что надо уезжать. Я приберегаю на бензин. Ты сам это знаешь.
— Фу-ты черт! Ну как же тут работать, если мяса не видишь?
— А ты помолчи, — сказала мать. — О самом главном надо думать. Ты знаешь, о чем.
Том спросил:
— Это обо мне?
— Вот поужинаем, тогда все обсудим, — ответила мать. — Эл, бензина хватит на дорогу?
