Стефан Жеромский - Луч
Когда Радусский шагнул туда, послышался возглас:
— Хеля, это ты?
— Пан Гжибович дома? — спросил Радусский с поклоном.
В дверях показался приземистый и с виду весьма задорный молодой человек. Правой рукой он на ходу машинально поправлял пенсне, левой прикрывал ворот рубашки.
— Пан Гжибович? — спросил гость.
— Так точно.
— Моя фамилия Радусский. Я хотел бы поговорить с вами по одному делу. У вас найдется минута времени?
— Да, но… Я сейчас!
С этими словами Гжибович быстро ретировался во вторую комнату и пропадал там довольно долго. Оттуда доносился шорох, грохот и звон; видимо, комнату прибирали с чрезвычайной поспешностью. Радусский воспользовался этим промедлением и поднял глаза к чудесной ветви. Отвлекшись от действительности, от дела, по которому он пришел сюда, от всех житейских забот, он задался вдруг вопросом, таким, казалось бы далеким, таким непостижимым и наивным: эта стихийная игра природы, это бездумное произрастание — имеет ли оно какую‑нибудь цель, направлено ли на чье‑либо благо? Для чего растет зеленое деревце, зачем оно заглядывает через забор в окно, почему так радует глаз?..
— К вашим услугам… Прошу! Очень рад… Прошу! — проговорил Гжибович, появившись на этот раз в гораздо более свежем сюртуке, в галстуке и воротничке.
Радусский вошел в соседнюю комнату и присел на широкий диван.
— У нас в Лжавце, — начал он, пристально глядя в лицо собеседнику, — будет издаваться новая газета «Лжавецкое эхо».
— «Лжавецкое эхо»?
— Я являюсь членом редакции, вернее, одним из издателей. Мне говорили, что вы пишете…
— Я? Да, но… простите… — пробормотал Гжибович, краснея, как девушка, и скатывая в трубочку обрывок бумаги.
— Поскольку вы пишете, я хотел пригласить вас в качестве постоянного сотрудника. Мы могли бы сейчас же условиться относительно ежемесячного гонорара…
— Ежемесячного?
— Я думаю, вам нет необходимости оставлять службу. Мы могли бы договориться о работе в редакции после обеда и готовить статейки в это время… — быстро говорил пан Ян, злясь на себя за то, что делает предложение человеку, даже не познакомившись с ним как следует.
Пан Гжибович так отчаянно заморгал глазами и стал с такой силой вжимать пенсне в переносицу, словно решил выдавить себе сразу оба глазных яблока.
— Сударь, я не могу понять… Разумеется, я… Возможно ли это!
— Вы уже когда‑нибудь работали в редакции?
— В редакции? Нет. Постоянно — нет. Я всегда горел желанием… Но что поделаешь! Раньше, в студенческие годы, я писал для одной газеты… да… Но ведь это совсем другое дело.
— Раньше? Ну, а потом?
— Доучился на юридическом до второго курса и бросил.
— Почему?
— Э, почему… Денег не было. Женился. Занесло меня сюда — и кончено дело. Пишу я давно, но так, для себя.
— Как это «для себя»?
— Да так, не рассчитывая на публикацию. Мелочи всякие, пустяки…
— Стихи?
— Ах, что вы! Но сейчас я могу поручиться, что работал бы на совесть, на совесть!..
Радусский стал излагать ему свой взгляд на газету, вкратце охарактеризовал направление статей. По мере того как он говорил, лицо Гжибовича светлело и прояснялось, точно на него падал отблеск сияния. На губах его играла такая беспредельно счастливая улыбка, глаза горели таким страстным огнем, что Радусский даже украдкой вздохнул.
— Таким образом, — продолжал он, — страна, как в зеркале, увидит жизнь нашей провинции, явится возможность связать местные интересы с интересами всего нашего общества, и наконец, что важнее всего, мы будем просвещать умы, указывать неисчерпаемые сферы приложения труда, обличать глупость, подлость и зло и понуждать к реформам с помощью не насилия, а убеждения.
— Вот, вот, вот! — тихонько приговаривал Гжибович, кивая головой и размахивая левой рукой так, точно он готовился метнуть камень из пращи. — А что до очерков, то я готов писать их даром, совсем даром! Я сам мечтал об этом. Подобные очерки из промышленной и общественной жизни Лжавца я уже посылал в варшавские газеты. Пробовал писать по — всякому. И в форме фельетонов. Но обычно редакторы всё отвергали, за исключением сообщений о градобитии, наводнении, любительских спектаклях, крушении поездов и т. п. Если я не писал о большом пожаре, городском бале, выборах в земское кредитное товарищество или о приезде епископа, — корреспонденцию не помещали. Я и в популярные журналы обращался. Но и там мне не повезло. У них более обширный и разнородный круг читателей из самых различных провинций, им незачем поэтому заполнять страницы своих изданий обстоятельными описаниями одного какого‑нибудь глухого угла. Собирал я этнографические данные, песни, предания, легенды… Да что из этого? Все урывками, урывками… Я получаю тридцать пять рублей в месяц. Приходится подрабатывать перепиской бумаг…
— Дорогой пан Гжибович…
Гжибович встал, робко взял Радусского за руку и, крепко и как‑то смешно пожимая ее, произнес:
— И вот вы приходите и сообщаете мне такую новость… Я просто слов не нахожу, слов не нахожу…
В соседней комнате хлопнула дверь, и вошла женщина, совсем молодая, почти подросток, некрасивая, в старом поношенном платье, но очень милая. При виде гостя она остановилась и посмотрела на него с удивлением и любопытством. Пан Ян встал и поклонился. Гжибович, заикаясь, тихим голосом представил его, потом уступил жене стул, а сам, стоя рядом, начал рассказывать о предложении, которое он только что получил. При этом он часто замолкал и о чем‑то задумывался. Неожиданно он обратился к Радусскому:
— Моя жена — дочь одного из здешних губернских чиновников. Мы полюбили друг друга еще в школе. Когда я учился на юридическом и голодал, как собака, она помогала мне…
— Антось! — прошептала жена.
— Ничего, ничего! Не мешай! Мы тайно обручились. Ее родителям это совсем не нравилось, потому что она уже отказала нескольким солидным претендентам. А тут подвернулась и вовсе выгодная партия: преподаватель гимназии, молодой, элегантный, из хорошей семьи. Тогда папа и мама прибегли к аргументации вожжей и ремня…
— Антось!
— Да, да, к родительской плетке! В доме куча детей, а она, видите ли, чуть не с детских лет полюбила студента! Надо было спасать положение, то есть университет по боку. Легко было решиться, но совсем не легко было получить место! Устроился я на тридцать рублей, и мы обвенчались под гром родительских проклятий. Бедны мы были неописуемо. В тот год, когда родился Владек (у нас есть сынок, Владек), ух, как солоно нам пришлось в тот год!..
— Мой муж, право, преувеличивает! — быстро перебила его пани Гжибович.
— Сколько я бумаг тогда переписал, страшно вспомнить! Как только жена поднялась, она тут же стала давать уроки музыки. Пятнадцать копеек за час, дождь ли, снег ли — иди! К маленькому пришлось взять няньку. Что и говорить, хлебнули мы в этом доме горя. Жена тяжело заболела, начались осенние дожди, холода и такая тоска, такая тоска!.. Боже мой! Крыша протекает, с потолка, как из водосточной трубы, льет прямо в постель. А поскольку, entre nous soit dit[13], я задержал квартирную плату, хозяйка и слушать не хотела о ремонте крыши. Мы выставили на чердак все чашки и плошки, какие были в доме. Ничего не помогало, с потолка по — прежнему лило на нашу постель. Сменив гнев на милость, хозяйка прислала нам чайный поднос на двадцать четыре персоны, уникальную фамильную ценность, которой восхищался весь двор, и под этим‑то подносом в качестве защиты от дождя моя жена лежала целыми днями… И вдруг вы предлагаете…
Он стремительно повернулся к жене и стал подробно рассказывать ей о плане издания. Радусский рассеянно окинул взглядом кипы казенных бумаг, книг и газет, наваленных на столе, ветхую, убогую и изломанную мебель. Вдруг он вздрогнул и тревожно посмотрел на пани Гжибович. Она сидела, прямая и неподвижная, прижимая левой рукой к губам платок, конец которого прикусила зубами. Лоб у нее морщился все сильнее, брови все больше сдвигались. Вдруг слезы брызнули у нее из глаз, и из груди вырвалось рыдание. Она сидела, по — прежнему не шевелясь, и смотрела на Радусского таким жалобным, таким благодарным взглядом, что он не мог больше выдержать. Он вскочил, щелкнул пальцами, что‑то пролепетал, замахал руками и, отвешивая нелепейшие поклоны в сторону стола и дивана, выбежал вон.
VВ середине мая вышел первый номер обновленного «Эхо» и произвел известное впечатление подбором статей. Гжибович, громко именуемый секретарем редакции, оказался дельным литератором. У него была своя живая манера, изобличавшая журналиста милостью божией, вернее, поэта газетного дела. В первом номере не было еще и тени тех новшеств, которые готовились в будущем, однако он сразу поразил читающую публику своей злободневностью.
