Шолом Алейхем - Мариенбад
Но ты не думай, Хаим, что я пишу тебе в таком тоне потому, что мне досадно. Ты отлично знаешь, что я не похожа на мою сестру Ханцю, которая оплакивает свою молодость и проклинает себя. Я только хочу заметить тебе, что «лечение» в Мариенбаде не может быть успешным, если не слушают указаний врача, если играют по целым дням в карты и принимают близко к сердцу интересы чужих жен, за которыми нужно присматривать, чтобы они, не дай бог, не причинили себе вреда…
Читая твои красноречивые и длинные письма, адресованные твоим «добрым друзьям», я вспомнила иные счастливые времена, которые, к сожалению, никогда больше не вернутся… Когда-то, помню, ты и мне писал длинные любовные и сердечные письма. Теперь ты так пишешь другим, а от меня отделываешься несколькими строчками либо молчишь по целым неделям. Но – молчу! Я совсем забыла, что тебе некогда. У тебя, у бедного, столько забот в этом «постылом» Мариенбаде, упаси и помилуй бог!..
Будь здоров, Хаим, и не забывай, однако, и мне кое-когда закинуть письмишко, хотя бы из приличия. Пусть тебе кажется, что и я принадлежу к числу твоих «добрых друзей», которым ты пишешь часто и много – правда, под строжайшим секретом… Желаю тебе успеха в картах, как и во всех прочих делах и предприятиях…
Эстер
21. Ямайчиха из Мариенбада – своему мужу Велвлу Ямайкеру на улицу Налевки в Варшаву
Велвл! Чего ты меня за душу тянешь и требуешь, чтоб я тебе писала и писала? Ведь я, кажется, каждую неделю пишу тебе, что пока писать не о чем, потому что мы в Мариенбаде, а не в Карлсбаде. И пишу я тебе, Велвл, похоже на то, что нам придется зимовать в Мариенбаде, и чтоб враги наши так жили, как удастся мне здесь что-нибудь сделать. А все из-за кого? Из-за тебя с твоим «правильным разумением». Дай мне бог соврать, но оно всех нас заведет черт знает куда. Казалось, что с одним я уже покончила (я имею в виду белосточанина), но не успела я повернуться, как подоспел Базель. В Базеле горячка – конгресс сионистов. И его понесло в Базель вместе с несколькими другими молодыми людьми и холостяками. На мое хваленое счастье, они все почти – сионисты. Хорошо еще, что хоть кишиневец не сионист. Он смеется над сионистами. Он говорит, что все это одно притворство. Вроде тех, что едут лечиться. Главное во всем этом, говорит он, женихи и невесты. А если так, то мне досадно, что я поехала в Мариенбад, а не в Базель. Если бы знать заранее о конгрессе и о Базеле, я бы лучше поехала в Базель, потому что весь мир, говорят, будет в Базеле. Пишу тебе, Велвл, и знаю наперед, что ты мне на это ответишь. Ты ответишь, чтобы я тебе не писала про Базель, потому что по «правильному разумению» всегда получается наоборот, головой книзу, а ногами кверху. Поэтому я ничего тебе не буду писать про Базель, потому что легче перенести Мариенбад на Налевки или Налевки в Мариенбад, чем тебя переспорить. И еще пишу я тебе, Велвл, что ты будешь худшим из худших, если не повидаешься там с нашими Иче-Майерами, то есть с Гиршем Лойферманом, с Калменом Бройхштулом, с Ицхок-Меером Шеренцисом и с Ицхок-Меером Пекелисом, а главное, с Шлоймой Курлендером и не спросишь их, с какой такой радости они услали своих жен на произвол судьбы, а сами остались дома? Почему бы им не пожаловать сюда и не порадоваться, не посмотреть, как их жены занимаются так, что перехватывают чужих женихов и отговаривают молодых людей от женитьбы. Понаехало их сюда! Якобы на «лечение»! Какое там лечение? Когда днем и ночью они только и делают, что ищут кавалеров. Холостой так холостой, вдовец так вдовец, брошенный муж так брошенный, и женатый тоже годится, лишь бы мужчина. Сколько я живу на свете, сколько на ногах стою, ничего подобного я не видела! Чуть дождешься какого-нибудь завалящего мужчинки, как на него, точно мухи, налетают наши налевкинские дамочки и начинают работать сперва язычками, заводят сладкие разговорчики: «Эти-пети-мети-вети», и обязательно по-немецки, иначе им не пристало, а потом ходят парочками якобы кофе пить, но главное – это, конечно, «эти-пети-мети-вети». Долго ли, коротко ли, потом устраивают прогулку куда-нибудь за город, а там либо гуляют в лесу, либо катаются на лодках, либо черт их ведает, что они еще там делают! И пишу я тебе, Велвл, что ты пишешь мне, чтобы я писала тебе насчет кишиневского жениха, который из Кишинева, то пишу я тебе, что я уже тебе писала. Сколько раз надо тебе писать? Зовут его Зайденер, а сам он зубной врач, лицом красив – красавец, можно сказать, – и одевается хорошо, так что удовольствие смотреть, все в нем приятно. И пишу я тебе, Велвл, что сват уже послал два письма в Кишинев, чтобы ему написали, кто он такой, этот Зайденер, и вот ему пишут оттуда, что он действительно зубной врач, и хороший зубной врач, и имеет очень красивый кабинет, и везде очень хорошо принят, и зарабатывает крупные деньги. Да и видать, что деньги для него – трын-трава, он и не заикается о деньгах, как другие, например, белосточанин, который торгуется со мной вот уже две недели, будто вола покупает. То есть торгуется не он, а сват. Сам он будто бы в стороне, не вмешивается якобы в такие дела… И пишу я тебе, Велвл, что кишиневский дантист мне очень нравится. Я думаю после свадьбы отдать к нему нашего Янкла, авось он из него человека сделает. И пишу я тебе, Велвл, что нечего тебе досаждать мне письмами, чтобы я тебе писала, потому что писать пока не о чем. Когда будет о чем писать, я сама тебе напишу или дам телеграмму, чтобы ты приехал на готовое. И пишу я тебе, Велвл, что я привлекла к кишиневскому сватовству нашу Чапниху. Живет она на широкую ногу, а денег у нее нет, вот я и даю ей заработать. С какой стати Свирский, этот мировой сват, о котором я тебе писала, должен снимать все сливки? Не все ли мне равно – пусть и Чапниха кое-чем полакомится. Дал бы только Бог, чтобы вытанцевалось наконец, в добрый час, и чтобы я могла написать тебе новости. И еще пишу я тебе, Велвл, чтобы ты непременно повидался там с Лойферманом и Бройхштулом, а главное, с этим бугаем Курлендером, и раскрыл бы ему глаза на его Бейльцю, и указал бы ему, что полезнее для него присматривать за своей женой, чем за своими домами. Дома черт не возьмет, а Бейльця тут кокетничает с чужими мужьями и женихами, которые дерутся за нее, как за что-нибудь стоящее. И тошно, и стыдно, и больно – все вместе! Потому что, если бы не эти налевкинские вертихвостки, кишиневское дело давно было бы уже сделано. И пишу я тебе, Велвл, что не могу я тебе даже всего описать, и будь здоров, и кланяйся детям, Янклу и Мендлу, от всего сердца.
От меня, твоей жены Перл Ямайкер
22. Хаим Сорокер из Мариенбада – своему другу Шлойме Курлендеру на улицу Шалевки в Варшаву
Друг мой!
Я должен был бы отчитать тебя совсем по-особому. А еще лучше было бы и вовсе тебе не писать, потому что не стоишь ты этого. Такого болвана, у которого нет ни разума, ни чести, жалеть нельзя! Уж если говорят люди, что Курлендеры умны, только когда спят, стало быть, не зря говорят! Весь мир с ума спятил.
Скажи сам, не осел ли ты, хоть тебе уже под шестьдесят! Подумай, если остался у тебя хотя бы обломок клепки в голове, что ты натворил? Ты пишешь мне письмо, так, мол, и так, и умоляешь меня: стряслась у тебя беда, твоя Бейльця едет в Мариенбад впервые в жизни, не знает языка, не знает, куда сунуться, поэтому ты меня умоляешь опекать ее, наблюдать за ней, давать ей деньги и тому подобное. И ты сам кладешь мне палец в рот, прочишь меня присмотреть, чтобы она была подальше от своей родственницы Хавеле Чапник, и тому подобное. И настаиваешь, чтобы это было между нами. А я так глуп, что верю всему, что ты пишешь, и, жалея тебя, пишу тебе письмо и еще письмо, и передаю все со всеми подробностями, и наказываю тебе десять раз, что так же, как ты пишешь по секрету мне, должно быть священной тайной то, что я пишу тебе, что все должно оставаться между нами и ни одна душа не должна знать, что ты пишешь мне и что я пишу тебе. А в конце концов что же делает такой умник, как ты? Ты идешь, курляндский индюк, и относишь мои письма прямо моей Эстер! Не заслужил ли ты после этого, чтобы тебя разложили посреди Налевок и выпороли как следует? Я спрашиваю, сумасшедший растяпа, кто так поступает? Ведь этого не сделает самый последний негодяй из негодяев! Недаром говорят, что дурак в тысячу раз опаснее негодяя. Нет, я спрашиваю: какой черт понес тебя набиваться ко мне со своей Бейльцей? И какое мне дело, едет ли твоя Бейльця в Мариенбад в первый раз или в последний раз? Кто скучал по ней здесь, в Мариенбаде, и кто дожидался ее здесь, кроме моего шурина Меерки-шарлатана? Знай же, курляндский бык, что Бейльця твоя здесь не одинока: кроме моего шурька, этого одесского хрыща, вокруг нее увиваются и другие шарлатаны, а больше всех некий кишиневский франт в белых штанах, дантист, которому предстояло на днях официально объявить себя женихом. Главной свахой была мадам Чапник, она должна была на этом деле крупно заработать, но сватовство расстроилось, и никто не знает, по какой причине. Это держат в секрете. Но твоя Бейльця знает этот секрет, потому что никто так с ним не близок, как твоя Бейльця… Они постоянно гуляют вместе, пьют в одно время воду из источника, едят в ресторане за одним столом… Это, конечно, здорово задело моего шурияка, одессита, и он сцепился с этим кишиневским дантистом, а дантист сообщил ему, что вызывает его на дуэль, и теперь Мариенбад волнуется, и весь мир ходуном ходит! Одни словом, форменный роман, и твоя Бейльця – героиня этого романа, а ты сидишь на Налевках и сторожишь свои дома. Сторожи, сторожи, курляндский теленок, как бы они не убежали! А о своей Бейльце не горюй, она не пропадет. Я слыхал, что она собирается переехать в другой бад.[10] Куда – не знаю. Слыхал, что в Остенде. И правильно делает: «Перемена места – перемена счастья».[11] Во всяком случае, огорчаться тебе нечего. Едет она не одна. А вдвоем… Но какое мне до этого дело? По мне, они могут ехать хотя бы втроем. Потому что, если у тебя хватило совести показать моей Эстер письма, которые я пишу тебе под строгим секретом, то ты пентюх, и старый веник, и балда, пустая голова, и не стоишь того, чтобы земля тебя носила, и не желаю я с тобой иметь никаких дел!
