Рене Баржавель - Девушки и единорог
Эти два события оставили глубокий след в душе Элизабет. Она часто заходила в круглую комнату, где Джон появился на свет и где пустовали две большие кровати; сэр Джонатан и она теперь занимали две небольших отдельных комнаты. Она садилась в кресло, скрипевшее под ее весом, и оставалась здесь до вечера, наблюдая, как переплетение потерявших листву ветвей тянет все выше и выше к небу свои еще не распустившиеся почки, и только надвигающаяся ночь медленно заволакивает темнотой их неподвижный жест.
Время от времени она негромко стонала, полностью отдаваясь своему горю, повторяя: «Боже мой! Боже мой!» Такое она позволяла себе только оставаясь в одиночестве.
Джон начал работать в банке, имевшем обязательства перед семьей лорда Веллингтона. Очень быстро выяснилось его полное невежество в финансовых делах. Тем не менее, хотя его и не уволили, ему самому быстро наскучила возня с деньгами. Он уволился и занялся преподаванием греческого языка в школе для европейской молодежи, приехавшей в Лондон, чтобы научиться говорить, одеваться и вести себя по-английски. Платили ему немного, но и забот у него было мало.
У директора колледжа был брат, о котором преподаватели знали только то, что он копался в песках где-то в Малой Азии. Джон познакомился с ним, когда тот вернулся из Месопотамии, высушенный солнцем, словно мумия. Археолог привез с собой несколько ящиков, заполненных глиняными табличками с загадочными значками. Он свалил их на чердаке заведения, и Джон помог ему разобрать таблички и разложить их по полкам. Фантастическая письменность, казалось, состоявшая исключительно из надстрочных значков и запятых, заставила Джона задуматься о том, что кроме Англии с Ирландией и его времени существуют другие страны, иные времена и многое другое. В один миг его скудный внутренний мир лопнул, словно воздушный шарик. Когда он держал в руках табличку, значки на которой выглядели удивительно свежими, ему казалось невозможным, что человек, выдавивший эти значки на сырой глине, умер шесть тысяч лет назад. А когда он смотрел на полки, заваленные сотнями табличек, ему казалось, что он слышит гомон восточной толпы, но не понимает ни единого слова, кроме своего имени. И ему очень хотелось пообщаться с называвшими его по имени людьми.
Расшифровать надписи на табличках никому не удалось. Раздобывшему их брату директора надоело копаться в песке, и он, решив сменить профессию, отправился в Гималаи, задавшись целью залезть на самую высокую вершину. Перед отъездом он подарил свои глиняные сокровища Британскому музею.
Джон не смог расстаться с загадочными табличками и вместе с ними перебрался в музей. Днями напролет он занимался их систематическим описанием. На столе у него скопились горы бумажных страниц с тщательно скопированными надписями с табличек, каждая из которых получила свой номер. Он сравнивал их друг с другом, а также с текстами на персидском, арабском, греческом и древнееврейском языках. Ему пришлось выучить древнееврейский и арабский языки и значительно усовершенствоваться в греческом и латинском. В тридцать лет он наполовину облысел и обзавелся небольшой рыжеватой бородкой. Он влачил мрачное существование в своем лондонском доме, большинство комнат которого никогда не открывалось. Отец обеспечивал его деньгами на двух слуг, но питался он хуже, чем они.
В мыслях он иногда возвращался на остров, постепенно ставший для него таким же далеким, как и Месопотамия: легендарным, волшебным, затерянным. Он побывал на острове после смерти матери и преклонил колени перед ее могилой, находившейся на зеленом газоне рядом с могилами Анны и святого Альбана. Потом он поднялся на башню и долго смотрел с ее вершины на остров. Посаженные отцом деревья выросли и почти везде скрывали стену. Ему показалось, что остров увеличился, как бывает с давно не стрижеными овцами. Джон знал, что он смотрит на него в последний раз. Отец сообщил ему, что вынужден продать остров. Нотариусу удалось только добиться, чтобы ему позволили оставаться на острове, пока он жив.
Арабелла и Августа вышли замуж. Джону даже не довелось повидать их. Он нашел, что отец выглядит хорошо. Сэра Джонатана не обескуражили прошлые несчастья. Он всегда любил деньги, но только за то, что можно было сделать с их помощью. И он относился к ним по-прежнему, хотя у него их и не было. Ему было наплевать на их отсутствие. Он продолжал объезжать земли Гринхолла и ухитрился сохранить прежние штаты слуг, садовников и даже конюшню с лошадьми. Смерть жены оставила на его сердце болезненную рану, которую он постарался скрыть от детей. Оставшийся в одиночестве в большом доме, забросивший десятки проектов, он стал тратить время на размышления. У него отросла пышная борода. Сидя в кресле перед камином или в седле на ветру, он думал о жизни, о счастье, о страдании и находил глубокий смысл во всем этом. Решив так, он искренне благодарил Бога за все.
У Джона сохранились дружеские отношения с молодыми людьми, с которыми он познакомился во время учебы в университете. Время от времени они общались с ним, несмотря на невысокое общественное положение, поскольку ценили оригинальность его увлечения древней Месопотамией. На одном из приемов он познакомился с девушкой скромной и спокойной красоты, которая не смогла своевременно выскочить замуж. Она принадлежала к обедневшей ветви известного рода Спенсеров. У нее были большие светлые глаза, не совсем голубые, но и не серые, благодаря которым она походила на удивленного ребенка. Когда Джон пригласил ее на танец, она подошла к нему с видом ягненка, которого ведут на заклание, и у него возникло непреодолимое желание защитить ее. В то же время он чувствовал, что она создает вокруг себя обстановку покоя и уюта. Это было самым важным в его решении отказаться в тридцать лет от холостяцкой жизни. Они сыграли свадьбу в Лондоне, и Гарриэтте удалось уговорить Джона отменить свадебное путешествие в Ирландию. Для нее это была далекая дикая страна, и так как у него не было там владений, то что могло привлечь их туда?
* * *
Деревянный ставень наружной чердачной двери открылся внутрь, и все увидели сэра Джонатана. Он протянул к толпе руку ладонями вперед, словно призывая к тишине, но собравшиеся возле мельницы мужчины и женщины закричали, называя его по имени с радостью, с любовью, со смехом, на английском и на гэльском языках. В суматохе кто-то наступил на хвост собаке, и та заверещала, словно поросенок, что заставило расхохотаться всех присутствующих.
Сэр Джонатан поднял руку и закричал:
— Замолчите!
По толпе прокатилась волна тишины с отдельными всплесками смеха и неожиданно громко прозвучавших фраз.
— Замолчите! Я не люблю вас!
Теперь наступила полная тишина, в которой чувствовалась растерянность. Тысячи лиц с тревогой уставились на сэра Джонатана. В это воскресенье стояла хорошая погода. На стене между двумя скатами мельничной крыши темным прямоугольником выделялась дверь, через которую в страшные голодные времена на чердак поднимались с помощью блока мешки с кукурузным зерном. К счастью, потребность в кукурузе исчезла, и мельница уже давненько простаивала. Фигура одетого во все черное сэра Джонатана заполняла дверной проем. Он как будто оказался в рамке. Седая борода прикрывала верхнюю часть груди; светлые волосы обрамляли его лицо. Встающее солнце, светившее ему в глаза, придавало этой белизне золотистый и слегка розоватый оттенок.
Три года назад в воскресное утро, примерно в этот же час, Джонатан осматривал заброшенную мельницу. Когда он открыл чердачную дверь, чтобы бросить взгляд на поля и на небо, до него долетели слова приветствия. Две семьи фермеров, направлявшиеся пешком на воскресную мессу, остановились возле мельницы. Джонатан ответил им и поинтересовался их делами. Между фермерами, расположившимися на траве возле мельницы, и Джонатаном, сидевшим на чердаке, свесив ноги, завязалась беседа. Джонатан говорил о радостях жизни, даже если она сурова, о доброте Бога, даже когда он кажется безразличным, о великом и загадочном равновесии сил, заставляющем меняться небо, землю, времена года. Фермеры задавали вопросы, и он отвечал им, когда мог, а когда у него не было ответа, он говорил, что не знает, что сказать. Беседа между Джонатаном, сидевшим наверху, и крестьянами, сидевшими внизу, продолжалась больше часа. В итоге они опоздали на восьмичасовую мессу и должны были поспешить, чтобы успеть на следующую. Уходя, они спросили, не может ли Джонатан еще раз поговорить с ними «обо всем этом» в следующее воскресенье, и он согласился.
Через неделю крестьяне пришли к мельнице с соседями. А еще через месяц возле мельницы каждое воскресенье собирались сотни слушателей, и их количество постоянно росло. Приходили даже фермеры из соседних графств. Чтобы успеть к беседе, они пускались в путь ночью, захватив с собой немного дров или торфа, чтобы согреть чай или сварить картошку.
