Менделе Мойхер-Сфорим - Маленький человечек
Надо быть таким несчастным, таким забитым мальчонкой, как я, чтобы понять, что тогда творилось в моем сердце и какие небывало сильные чувства пробудила во мне эта мысль. На белом свете всякий, даже тот, кто серьезно смотрит на вещи, разбирается в житейских делах, имеет, как я позднее в этом убедился, свои чудачества, свои странности, свои глупости, безумия, которые он сам себе внушает и к которым он привержен всем сердцем. При этом причуды одного кажутся другому дикими. Никто не может войти в положение другого и сносить его глупости. Каждый берет в качестве примера только себя, один смеется над другим, и все — сумасброды!..
Я подыскал маклера, пообещал щедро вознаградить его, только бы он устроил меня слугой к доктору Штейнгерцу. Прошло немного времени, и я ушел, почти сбежал от моего доброго герра Гутмана, даже не попрощавшись с ним. Я перешел на мое новое место — к доктору!
13С того дня как я впервые переступил порог дома доктора Штейнгерца, я напоминал собой клопа, который забирается в кровать и терпеливо просиживает там целый день в ожидании минуты, когда люди, управившись со всеми своими делами, улягутся в кровать и он наконец сможет свести с ними знакомство, промыслить немного насчет пропитания. Да и весь смысл его появления здесь — это пропитание, желание чем-нибудь поживиться, получить возможность присосаться к людям, к этим милым созданиям… Доктору Штейнгерцу, расторопному человеку, поглощенному какими-то очень важными делами, загребавшему золото со всех сторон, и в голову не приходило, что сегодня утром к нему забрался один такой клоп — шельмец Ицик-Авремл, который будет зорко подглядывать за всеми его повадками, чтобы перенять его хватку в добыче пропитания и научиться у него искусству превращаться в человечка.
Целый день я работал, выполнял все, что мне поручала мадам, а в душе потихоньку ждал: ой, скорей бы мне увидеть маленького доктора! Вечером вдруг открылась дверь, и вошел высокий человек, верзила с большим животом. Увидев верзилу, я простодушно, по моему обыкновению, уставился на него. Верзиле это не понравилось. Он пронзил меня взглядом и сердито рявкнул:
— Что ты так смотришь, болван?
Таких слов я еще никогда не слыхивал и растерялся. Я задрожал, затрясся и заговорил, сам не понимая, о чем лопочет мой язык:
— Меня звать… Ицик-Авремл звать меня… Авремка!.. Я сирота… Я здесь… Слуга я тут!..
— Видно, что ты большой дурак! — ответил верзила. — Так вот, с сегодняшнего дня смотри — как только я приду, быстро снимай с меня шубу и галоши, слышишь?
Я так испугался его, что бросился на пол и обхватил ручонками здоровенные ноги детины, пытаясь снять галоши. Бог мне помог благополучно выдержать это испытание. Верзила вошел в зал. Немного позднее я внес в зал самовар и весь вечер обслуживал этого субъекта и мадам.
Ночью на моем ложе я все размышлял: кто бы он мог быть, этот самый господин с большим животом? Целую ночь сидят они вдвоем с мадам и любезничают, он ей — любушка, она ему в ответ — котик. С какой такой стати «котик»? А где он, удивляюсь я, где доктор?
Несколько дней подряд нам наносил визиты этот толстяк. Когда он выходил или входил, я вытягивался на полу, чтобы надеть или снять с него галоши. Он в это время упирал руки в бока и горделиво глядел в потолок. Его ни чуточки не трогало, что он своими толстыми ногами, точно копытами, отдавливал мне пальцы. Я все еще не мог понять: кто он такой, этот здоровенный толстый мужчина?
Однажды вечером, управившись со всеми моими делами и предоставив «котику» резвиться со своей «любушкой», я спустился вниз на кухню, чтобы поближе познакомиться с кухаркой, и, придав своему лицу жалобное выражение, спросил:
— Скажите мне, пожалуйста, Двося, кто он, этот вот самый, что часто приходит в гости? Почему он запанибрата с мадам и спит… в спальне?
— Что, что? — спросила кухарка, глядя на меня с удивлением. — О ком ты говоришь? Как так — кто-то спит в спальне? Почему «кто-то»?
— Честное слово! — начал я клясться. — Дай мне бог так стать на ноги, сподобиться услышать рог мессии[26], как я сам, своими глазами видел, своими ушами слышал, что он вошел туда! Пошли нам с вами бог здоровья и счастья, не вру! И величает она его там не то котом, не то котиком, черт его знает!
— Ну, а хозяин? — спросила кухарка с повеселевшим личиком, и в глазах ее разгорелся огонек, совсем как тот, при котором в печи румянятся халы.
— Хозяин?.. — ответил я и при этом несколько замялся, как человек, которого мучает что-то, чего он не хочет высказать другому. — Хозяин, по-видимому, не ночует дома. Он, не иначе, уехал куда-то по своим делам…
— Ну, раз такая история, — сказала кухарка с катким-то лукавым смешком, — я не прочь сама подняться и посмотреть. Я найду какой-нибудь предлог… Стоит, право, убедиться, что мадамы не лучше служанок… И пусть они не корчат из себя скромниц!
Через несколько минут кухарка вернулась назад, вся раскрасневшаяся, точно охваченная пламенем, разверзла пасть и осыпала меня градом страшных проклятий:
— Ах ты мерзавец, негодяй ты этакий! Ты же заслужил, чтобы тебя разорвали… В клочья разодрали! Неслыханное нахальство сопляка, протухшей душонки! Ах ты падаль червивая! Пусть вся эта мерзость к тебе и к душе твоей на всю жизнь прилипнет, Авром-наглец! Все несчастья, предначертанные мне и всему народу нашему, господи боже, пусть обрушатся на твою голову! Задохнуться бы тебе, боже милостивый! Подохнуть бы тебе и вовеки из мертвых не воскреснуть, владыка небесный! Такой молодой, а уже умеет целый дом взбаламутить сплетнями! Весь век бы тебе на мягком не лежать, — ведь это же сам барин сидит там с мадам в спальне!
— Бог с вами, Двося! Что вы такое говорите? — пытался я оправдаться перед кухаркой. — Одумайтесь только, Двося, что вы такое говорите! Как так? Этот высокий верзила, вот этот брюхатый толстяк…
— Черт бы побрал тебя и всех твоих предков до седьмого колена, мерзавец ты этакий! — еще громче раскричалась кухарка и, завизжав, схватила кочергу. — Как ты смеешь, негодяй, называть хозяина… Верзилой называть, негодяй! Вон отсюда, или я тебе голову размозжу!
Я мигом убрался из кухни и снова бесшумно поднялся наверх. Улегшись спать на свое место в передней, я от великого потрясения не мог сомкнуть глаз, все думал: что же я тут слышу и вижу? Доктор-то, оказывается, большой, высокий, толстый! Почему же Гутман говорил, что он человечек? Неужели Гутман солгал, так грубо солгал? Нет, не может быть! Гутман никогда никого не обманывал, все, что говорил Гутман, всегда было правдой. Что же здесь творится? Тут, конечно, что-то не так… Уж не кроется ли тут какое-нибудь колдовство? Раз человек может представиться волком, вурдалаком, принимать различные обличья — а уж это дело достоверное, ясное как день: я много раз слышал об этом от старых людей с седыми бородами, — то не так уж трудно поверить, что человек может превратиться в человечка и таким образом добиться счастья! Так, так… Итак: раз человек может стать волком, диким зверем, который бегает и воет, пожирает всех, кого встречает на пути, то оборотиться в человечка ему не так уж трудно. Ведь он останется при прежнем обличье, с тем же самым лицом, что и раньше, только из большого станет маленьким… Да, слава богу, я выбираюсь, кажется, на верный путь. Все дело, видимо, кроется в какой-то штучке, в каком-то фокусе! Надо это обдумать, хорошенько понаблюдать и, пусть хоть весь мир прахом пойдет, разгадать секрет!
На этой новой мысли мой детский разум, как видите, укрепился и уже сделал следующий шаг. Прежде моя вера в человечка была несуразна, ребячлива: просто-напросто на свет являются готовые человечки. Теперь же она стала возвышенной, облагороженной, она приобрела какой-то смысл и силу, духовное начало было в ней уже связано с законами естества, и означало это: все люди являются в мир такими, какие они есть, но часть людей умеет превращаться в человечков при помощи колдовства, чертей… Тут уже лежит какая-то сверхъестественная сила!..
Когда я несколько дней спустя стоял за дверью, ведущей из передней в кабинет доктора, мне довелось услышать такой разговор между доктором и его фельдшером:
— Эта неделя, доктор, была у вас, не сглазить бы, очень хорошая. Я ради вас, грех жаловаться, много стараюсь. Все, что от меня зависит, усердно делаю. Где только можно, я раструбил о вашем великом мастерстве, чуть что, советую вызывать вас, только вас. А вы для меня, доктор, палец о палец не ударяете.
— Что ты говоришь, Гецл? Как так? А вчера, только вчера?
— Что вчера? Что такое, доктор, было вчера?
— У тебя короткая память! Ты, видно, забыл, Гецл! А ради кого велел я вчерашнему больному поставить тридцать пиявок? Он, между нами говоря, так же нуждался в твоих пиявках, как и мы с тобой. Было бы вполне достаточно приложить мокрую тряпку к голове. Фу, стыдно тебе, право, Гецл! Только ради тебя я вчера действительно сделался маленьким человечком!..
