Симадзаки Тосон - Нарушенный завет
— В самом деле, что с тобой? — забеспокоился и Кэйносин.
Усимацу вздрогнул, словно припомнив что-то. Некоторое время он как будто колебался: сказать или нет? Но так как Кэйносин и Гинноскэ не сводили с него глаз, он в конце концов решился.
— Со мной сейчас случилось нечто странное…
— Нечто странное? — переспросил, нахмурившись, Гинноскэ.
— Когда я с фонарём обходил здание школы, и дошёл до спортивной площадки, мне показалось, что кто-то зовёт меня. Посмотрел вокруг — никого нет. Мне этот голос показался очень знакомым. И я вспомнил, что это был голос моего отца…
— Да, странные вещи бывают на свете, — заметил Кэйносин и недоверчиво прибавил: — А что же произнёс этот голос?
— «Усимацу, Усимацу», несколько раз.
— Неужели так и звал по имени? — У Кэйносина глаза стали совсем круглыми.
Гинноскэ рассмеялся.
— Ну, это какая-то чепуха! Сэгаве-куну просто почудилось.
— Нет, правда же, звал по имени! — взволнованно подтвердил Усимацу.
— Этого не может быть. Это плод твоей беспокойной фантазии.
— Не смейся, Цутия-кун, меня действительно звали по имени. Это был не шум ветра, не голос птиц. Это, безусловно, был голос отца. Мог ли я ошибиться в этом?
— Нет, ты это серьёзно говоришь? Не шутишь? Не дурачишь нас?..
— Мне очень грустно, Цутия-кун, что ты не веришь мне… Я говорю совершенно серьёзно. Я слышал, как меня звал отец, слышал вот этими самыми ушами…
— Значит, твои уши тебя обманывают. Твой отец далеко, на горных пастбищах Нисиноири. Он не может звать тебя здесь. Какая чепуха!
— Это не чепуха. Это удивительно.
— Удивительно! Такие чудеса совершаются только в старых сказках. В наш просвещённый век никто этому не поверит.
— Нет, Цутия-кун, ты не прав, — вмешался Кэйносин. — Так утверждать нельзя…
— Ну, что мне с вами делать?.. Отсталые вы люди! — насмешливо воскликнул Гинноскэ.
Вдруг Усимацу насторожился. Он весь изменился в лице — неподдельный страх исказил его черты. Достаточно было взглянуть на выражение его лица, чтобы убедиться, что он не шутит.
— Опять кто-то зовёт. Слышите? За окном, — прошептал Уоимацу, прислушиваясь. — Нет, всё это слишком странно… Извините, я пойду посмотрю.
Усимацу выбежал из комнаты.
Гинноскэ не на шутку обеспокоило странное поведение друга. А вконец перепуганный Кэйносин был уверен, что это какое-то предзнаменование. «Невероятно слышать здесь голос отца!» — думал он.
— Как бы то ни было, — сказал он Гинноскэ, — сидеть тут у жаровни тоже невесело. Не пойти ли и нам посмотреть?
— Пожалуй, — согласился Гинноскэ. — С Сэгавой-куном творится что-то неладное. По-моему, всё это — нервы… Подождите, я зажгу фонарь.
В ушах Усимацу всё время звучал призывный голос отца, и он шёл на этот голос. Свет, проникавший из окна дежурной комнаты, освещал только узкую полоску школьного сада. Очертания здания и деревьев были скрыты тьмой. Казалось, что всё кругом затаилось под покровом ночи. Хотя ветра не было, холод пронизывал насквозь. Кто но испытал на себе сурового горного климата Синано, тот вряд ли может себе представить такую ночь.
Голос отца слышался всё явственней. Усимацу остановился, глаза его свыклись с темнотой, и он при свете звёзд стал вглядываться в ночную тьму. Нигде никого не было. Стояла полная тишина. Даже собаки в эту холодную ночь не лаяли. Нет, никакой другой звук не мог обмануть его слуха.
— Усимацу, Усимацу! — услышал он опять. Ледяные мурашки поползли по его дрожащему от страха телу. Он был потрясён до глубины души. Сомнений быть не могло — это был голос отца, как всегда, немного хриплый и строгий. Неужели он из далёкой долины Эбосигадакэ зовёт его к себе? Усимацу взглянул вверх: небо над Ииямой, как и весь уснувший городок, было беззвучно, безмолвно. Ветер стих, птицы попрятались. Только ярко сияли звёзды, да лёгкой дымкой простирался по торжественному небу Млечный Путь. Всё это вызывало в душе смутное волнение. Чем больше Усимацу всматривался в небо, тем больше оно казалось ему бездонным, тёмно-синим морем, за которым угадывались другие миры… А голос отца продолжал звучать, пронизывая холодный воздух ночи; он проникал в самую глубину мозга Усимацу. Что могло это значить? Теряясь в догадках, Усимацу бродил по школьному саду. Зачем отец зовёт его? Может быть, он напоминает ему о своём завете? Может быть, любящее сердце отца чувствует страдания сына? Может быть, он ещё раз хочет напомнить ему: «Во что бы то ни стало скрывай своё происхождение. Помни, как страдал всю свою жизнь твой отец!» Усимацу представил себе отца: вот сейчас он вышел из сторожки на безмолвное пастбище, он думает о своём сыне, он зовёт: «Усимацу, Усимацу!» — И голос его понёсся над долинами Синано и достиг слуха Усимацу… А может быть, всё это только плод его собственного воспалённого сознания? Вне себя от сомнений и страха, Усимацу, сам не понимая зачем, стал звать:
— Отец! Отец!
— Ты здесь? — послышался голос Гинноскэ.
Затем блеснул свет фонаря, и он подошёл к Усимацу, а следом за ним и Кэйносин. Гинноскэ поднял фонарь и осветил лицо Усимацу, потом огляделся но сторонам, всматриваясь в темноту. И тут Усимацу сообщил, что опять слышал голос отца.
— Вот видишь, Цутия-кун, — сказал Кэйносин, лязгая зубами от холода и страха. Гинноскэ засмеялся.
— И всё же это невозможно! Расшатались нервы, Сэгава-кун в последнее время стал очень мнителен, поэтому ему и чудится всякий вздор.
— Расшатались нервы? — как будто в раздумье переспросил Усимацу.
— Видеть что-то там, где ничего нет, слышать голоса при абсолютной тишине вокруг, — разве это не следствие расстроенных нервов? Всё это, друг мой, тебе померещилось, всё это призраки, рождённые твоей мнительностью.
— Призраки?
— Да, да. Так называемые галлюцинации. Призраки, которые чудятся слуху. Это звучит немного странно, но если бы можно было так сказать, то это как раз то, что сегодня с тобой происходит.
— Возможно…
Некоторое время все трое молчали. В небе и на земле царила мёртвая тишина, не было слышно ни звука. И вдруг, нарушая безмолвие этой звёздной ночи, Усимацу снова услышал:
— Усимацу, Усимацу!..
Голос всё слабел, удалялся и, как крик птицы, пролетающей по небу, затих и замер вдали.
Гинноскэ, всё время светивший фонарём, увидел, как снова исказилось лицо Усимацу.
— Что с тобой? — воскликнул он.
— Я сейчас опять слышал голос отца.
— Сейчас? Нет, сейчас не было ни звука.
— Я слышал, — повторил Усимацу.
— Ты ничего не слышал и не мог слышать. Кадзама-сан, вы что-нибудь слышали?
— Нет, — подтвердил Кэйносин.
— Вот видишь, и Кадзама-сан не слышал, и я не слышал. Выходит, слышал только ты один. Нервы это, нервы и ничего другого…
Гинноскэ повёл фонарём, и свет его прорезал окружавшую их темноту. Нет, никто и ничто не могло издавать какие-либо звуки. Небо было точно зеркало, отражающее звёзды, земля — точно огромная тень.
Гинноскэ засмеялся.
— Ну, убедился ты наконец, что никого нет? Я никогда не верю ни своим ушам, ни своим глазам, пока не возьму в руки и не пощупаю. Все эти голоса — суть физиология.
Однако здорово холодно. Я больше не могу так стоять. Идём!
Всю ночь Усимацу не мог сомкнуть глаз. Лёжа в постели, он всё время думал об отце и о Рэнтаро. Гинноскэ же сразу захрапел. Как завидовал Усимацу, глядя на спокойное лицо товарища, его безмятежному сну! Среди ночи он вдруг тихонько встал с постели, засветил поярче слабо горевшую лампу и принялся писать письмо Рэнтаро. Он решил соблюдать осторожность и даже такое обычное письмо, выражавшее лишь сочувствие по поводу болезни, хотел написать втайне от всех. По временам Усимацу прерывал письмо и поглядывал на Гинноскэ. Тот спал крепко, его большой рот был открыт, как у рыбы, вытащенной из воды.
Усимацу был немного знаком с Рэнтаро. Он несколько раз встречался с ним, а в этом году два или три раза обменялся письмами. Но Рэнтаро считал Усимацу просто расположенным к нему знакомым, ему и в голову не приходило, что Усимацу такого же происхождения, как и он сам. А Усимацу не решался открыть свою тайну. Поэтому он чувствовал себя скованным, и многое из того, что переполняло его душу, в письме осталось невысказанным. Отчего он так преклоняется перед Рэнтаро? Если б только он мог объяснить одно это, писать об остальном и не понадобилось бы. Если б можно было это сделать! Но он не мог, и в этом была его слабость. Письмо получилось самое обыкновенное. Когда он написал в конце: «Иноко Рэнтаро от Сэгавы Усимацу», — ему показалось, что он обманул свою совесть. Усимацу швырнул кисточку, спрятал письмо и опять забрался в холодную постель. Но стоило ему смежить глаза, как сразу же начинались страшные видения, и он просыпался.
Утром в школу прибежал Сё-дурак из Рэнгэдзи; ему нужно было непременно видеть Усимацу. На вопрос школьного служителя: «Зачем?» — Сёта твердил: «Мне нужно передать ему лично». Когда Усимацу спустился в вестибюль, Сёта протянул ему телеграмму. Усимацу поспешно развернул её. В ней кратко сообщалось, что скончался отец. Усимацу, потрясённый, не веря своим глазам, прочитал телеграмму снова. Сомнений не было, это было сообщение о смерти отца. И стояла подпись дяди из Нэцу. Дядя просил: «Приезжай немедленно».
