Габриэле д'Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы
Оба улыбнулись мне. Когда я подошел, брат сказал:
— Мы говорили о тебе. Джулианна думает, что тебе скоро наскучит в Бадиоле… И тогда — что станется с нашими проектами?
— Нет, Джулианна не знает, — возразил я, делая усилие, чтобы вернуть обычную непринужденность. — Но ты увидишь. Наоборот, я так устал от Рима… и от всего остального!
Я посмотрел на Джулианну. И чудесная перемена произошла в моей душе, потому что грустные вещи, до того момента мучившие меня, ушли куда-то вглубь, потускнели, рассеялись, уступили место здоровому чувству, вызванному одним ее видом и видом брата. Она сидела в позе немного небрежной, держа на коленях книгу, которую я узнал, — книгу, которую я ей дал несколько дней тому назад, «Войну и мир».
Правда, все в ней — и поза и взгляд — дышали кротостью и добротой. И во мне зародилось что-то похожее на чувство, которое я, вероятно, испытал бы, если бы увидел тут рядом с Федериком под родными вязами, терявшими свои мертвые цветы, Констанцу девушкой, бедную сестру.
При каждом дуновении ветерка бесчисленные цветы падали с вязов, подобно дождю. То было непрестанное медленное падение прозрачных, почти неосязаемых лепесточков; они задерживались в воздухе, колебались, дрожали как крылья мотыльков, не то зеленоватые, не то белокурые, и от их медленного непрестанного падения рябило в глазах. Они падали на колени, на плечи Джулианны; время от времени она делала слабое движение, чтобы снять лепестки, запутавшиеся в ее волосах.
— Если Туллио останется в Бадиоле, — сказал Федерико, обращаясь к ней, — мы сделаем великие вещи. Мы обнародуем новые аграрные законы; мы оснуем новую аграрную конституцию… Ты улыбаешься? И тебе тоже дадим дело; мы поручим тебе исполнение двух или трех пунктов наших десяти заповедей. Ты тоже будешь работать.
Кстати, Туллио, когда мы начнем наше нововведение? У тебя чересчур белые руки. И недостаточно исколот их некоторыми колючками…
Он говорил весело, своим звонким и сильным голосом, внушавшим слушателю чувство безопасности и доверия. Он говорил о своих старых и новых планах, о применении первоначальных христианских законов к труду землепашца. Он говорил это с серьезностью мысли и чувства, которую умеряла его шутливая веселость, служившая ему вуалью скромности перед удивлением и похвалой слушателя. Все в нем казалось простым, легким, непринужденным. Этот юноша, благодаря силе своего ума, озаренного природной добротой, додумался до социальной теории, внушенной Льву Толстому крестьянином Тимофеем Бондаревым. В то время он не имел ни малейшего понятия о Войне и Мире, о великой книге, только что появившейся на Востоке.
— Эта книга как раз для тебя, — сказал я, беря книгу с колен Джулианны.
— Хорошо; если ты мне дашь ее, я ее прочту.
— А тебе нравится? — спросил я Джулианну.
— Да, очень. Она грустная и вместе с тем утешительная. Я уже люблю Марию Болконскую, а также Пьера Безухова…
Я сел возле нее на скамеечку. Мне казалось, что я ни о чем не думаю, что у меня нет определенной мысли; но душа моя бодрствовала и задумывалась. Было видимое противоречие между настоящим чувством и окружающими предметами, и тем чувством, о котором говорил Федерик, и этой книгой, и этими лицами, любимыми Джулианной.
Время шло медленно, мягко, почти лениво в этой смутной беловатой дымке, где медленно отцветали вязы. Звук рояля доносился до нас заглушенный, неясный, усиливая грусть света, как бы убаюкивая дремоту воздуха.
Ничего не слыша, погруженный в свои мысли, я открыл книгу, перелистал ее, пробежал начало некоторых страниц. Я заметил, что на некоторых страницах были загнуты углы, как бы для памяти; на полях других были отметки, сделанные ногтем, что было привычкой читавшей. Тогда я захотел прочесть, любопытный, почти испуганный. В сцене между Пьером Безуховым и незнакомым старцем на почте в Торжке многие фразы были подчеркнуты:
«— Погляди духовными глазами на своего внутреннего человека и спроси у самого себя, доволен ли ты собой? Чего ты достиг, руководствуясь одним умом? Что ты такое? Вы молоды, вы богаты, вы умны, образованы, государь мой. Что вы сделали из всех этих благ, данных вам? Довольны ли собой и своей жизнью?
— Нет, я ненавижу свою жизнь, — морщась проговорил Пьер.
— Ты ненавидишь, так измени ее, очисти себя, и, по мере очищения, ты будешь познавать мудрость. Посмотрите на свою жизнь, государь мой. Как вы проводили ее? В буйных оргиях и разврате, все получая от общества и ничего не отдавая ему. Вы получили богатство. Как вы употребили его? Что вы сделали для ближнего своего? Подумали ли вы о десятках тысяч ваших рабов, помогли ли вы им физически и нравственно? Нет. Вы пользовались их трудами, чтобы вести распутную жизнь. Вы в праздности проводили свою жизнь. Потом вы женились, государь мой, взяли на себя ответственность в руководстве молодой женщины, и что же вы сделали? Вы не помогли ей найти путь истины и ввернули ее в пучину лжи и несчастья».
Снова невыносимая тяжесть легла на меня, давила меня; и то была мука ужаснее прежней, потому что присутствие Джулианны усиливало тревогу. Приведенное место было отмечено одним знаком. Несомненно Джулианна подчеркнула это, думая обо мне, о моих проступках. Но последняя строчка — к кому она относилась, ко мне, к нам? Я толкнул ее, она упала «в пропасть лжи и позора»?
Я боялся, чтобы она и Федерико не услышали удары моего сердца.
Еще другая страница была загнута и отмечена: та, что описывала смерть княгини Лизы в Лысых Горах.
«…И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами… „Ах, что вы со мной сделали?“ — все говорила она, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что-то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старый князь тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и, высоко лежавшую на другой, нему лицо ее сказало: — „Ах, что и за что вы это со мной сделали?“ Кроткий и страшный вопрос поразил меня как кинжал: „Что вы сделали со мной?“»
Мои глаза пристально смотрели на эту страницу, не смея подняться на Джулианну и вместе с тем сильно желая взглянуть на нее. Я боялся, что она и Федерико услышат удары моего сердца, повернутся ко мне и заметят мое смущение. Мое смущение было так велико, что я думал, что лицо у меня расстроено и что я не могу подняться и произнести слово. Я бросил на Джулианну один быстрый взгляд украдкой; и ее профиль так сильно запечатлелся во мне, что я продолжал его видеть на странице рядом с «бедным маленьким мальчиком» умершей княгини. Это был задумчивый профиль, внимание делало его еще более серьезным, длинные ресницы оттеняли его; а сжатые губы, немного ниспадавшие по углам, казалось, невольно признавались в безграничной усталости и грусти. Она слушала моего брата. И голос брата раздавался как-то смутно в моих ушах, казался мне далеким, несмотря на то, что был так близок. И все эти цветы вязов, что падали, падали точно дождь, не переставая, все эти мертвые цветы почти нереальные, почти несуществующие, давали мне невыразимое ощущение, точно это физическое явление перешло для меня в странное внутреннее явление и я присутствую при бесконечном прохождении тысячи неосязаемых теней, в каком-то внутреннем небе, в глубине моей души. «Что вы сделали со мной?» — повторяли мертвые и живые; обе не шевеля губами. «Что вы сделали со мной?»
— Но что ты там читаешь, Туллио? — сказала Джулианна, повернувшись и взяв книгу из рук и закрыв ее, она положила ее опять себе на колени с каким-то нервным нетерпением.
И тотчас же, без всякой паузы, чтобы не придавать значения своему поступку, она прибавила:
— Почему бы нам не присоединиться к мисс Эдит и не поиграть? Вы слышите. Она играет, кажется, похоронный марш на смерть героя, который тебе нравится, Федерико…
И она стала прислушиваться. Мы все трое слушали. Группы звуков доносились до нас в тишине. Она не ошиблась. Она прибавила, вставая.
— Итак, идем. Вы идете?
Я встал последний, чтобы увидеть ее перед собой. Она не стряхнула со своего платья цветы вяза; они образовали вокруг нее на земле мягкий ковер, продолжая падать, падать без конца. Встав, она остановилась на минутку, опустив голову, и стала смотреть на кучу цветов, которую она разрывала и снова собирала узким носком своей туфли, в то время как цветы падали, еще и еще падали на нее без конца. Я не видел ее лица. Занимало ли ее это праздное занятие или же она ушла в свои мысли?
VIНа следующее утро среди тех, что принесли пасхальные подарки, находился также и Калисто, старый Калисто, сторож Виллы Сиреней; в руках у него был громадный букет из сирени, еще свежей, душистой. Он хотел сам, собственноручно преподнести его Джулианне, напомнить ей о прелестном времени нашего пребывания и просить ее о посещении, хотя бы и кратком.
