Эрнест Хемингуэй - Рассказы. Прощай, оружие! Пятая колонна. Старик и море
Дороти. О милый, просто изумительно! Но разве у тебя так много денег?
Филип. Было много. Пока я не пошел на эту работу.
Дороти. И мы поедем во все эти места, и в Сен-Мориц тоже?
Филип. Сен-Мориц? Какое мещанство! Китцбухель, ты хочешь сказать. В Сен-Мориц рискуешь встретиться с кем-нибудь вроде Майкла Арлена.[153]
Дороти. Но тебе вовсе незачем с ним встречаться, милый. Ты можешь не узнавать его. А мы на самом деле туда поедем?
Филип. А ты хочешь?
Дороти. О милый!
Филип. А не хочешь ли ты как-нибудь осенью отправиться в Венгрию? Там можно очень дешево снять поместье, и платить надо только за то, что подстрелишь. А на придунайской равнине водится великое множество гусей. А была ли ты когда-нибудь в Ламу, где такой длинный белый берег, и на берегу лежат расснащенные арабские лодки, и пальмы всю ночь шелестят на ветру? Или в Малинди, где можно заниматься аквапланным спортом и дует северо-восточный муссон, такой прохладный и свежий, и ночью не нужно ни простынь, ни пижамы. Тебе бы понравилось в Малинди.
Дороти. Наверно, понравилось бы, Филип.
Филип. А ездила ли ты когда-нибудь в Гавану, потанцевать субботним вечером в Сан-Суси, под королевскими пальмами? Они совсем серые и высятся точно колонны, и всю ночь напролет там играют в кости или в рулетку, а утром едут завтракать в Хайманитос. И все друг друга знают, и от этого очень весело и приятно.
Дороти. И мы туда поедем?
Филип. Нет.
Дороти. Почему, Филип?
Филип. Мы никуда не поедем.
Дороти. Почему же, милый?
Филип. Ты можешь ехать, если хочешь. Я тебе составил маршрут.
Дороти. Но почему же нам не поехать вместе?
Филип. Ты можешь ехать. А я уже был во всех этих местах, и все это уже осталось позади. Туда, куда я доеду теперь, я поеду один или с теми, кто едет туда за тем же, за чем и я.
Дороти. А мне нельзя туда поехать?
Филип. Нет.
Дороти. А почему нельзя? Я могу подучиться, и я не боюсь.
Филип. Во-первых, потому, что я еще сам не знаю, где это. А во-вторых, потому, что я тебя не возьму с собой.
Дороти. Почему?
Филип. Потому что от тебя никакой пользы. Ты невежественна, ты глупа, ты ленива, и от тебя никакого проку.
Дороти. В остальном, может быть, ты и прав. Но прок от меня есть.
Филип. Какой же от тебя прок?
Дороти. Ты сам знаешь — ты должен знать.
Она плачет.
Филип. Ах, это.
Дороти. Так мало это для тебя значит?
Филип. Это такая вещь, за которую не следует платить слишком дорого.
Дороти. Значит, я — вещь?
Филип. Да, и очень красивая вещь. У меня никогда не было такой чудесной вещи.
Дороти. Я очень рада, что ты это сказал. И я очень рада, что сейчас день. А теперь — убирайся вон отсюда. Самоуверенный пьяница. Нелепый, надутый хвастун. Это ты — вещь, ты. Тебе никогда не приходило в голову, что ты сам — вещь? Вещь, за которую не следует платить слишком дорого?
Филип (смеясь). Нет. Но я готов с тобой согласиться.
Дороти. Да, так и знай. Ты — никуда не годная, испорченная вещь. Никогда дома не бываешь. Бегаешь где-то целыми ночами. Грязный, неряха, распущенный. Дрянная вещь. Мне просто понравилась упаковка, вот и все. И я очень рада, что ты уходишь.
Филип. Правда?
Дороти. Да, правда. Только незачем было рассказывать про все эти места, раз мы туда не поедем.
Филип. Мне очень жаль. Это была недобрая шутка.
Дороти. Пожалуйста, только не будь добрым. Ты просто ужасен, когда ты добрый. Только добрые люди смеют быть добрыми. Ты просто отвратителен, когда ты добрый. И, во всяком случае, незачем было рассказывать об этом днем.
Филип. Мне очень жаль.
Дороти. Пожалуйста, только не жалей. Ты хуже всего, когда ты о чем-нибудь жалеешь. Я просто не выношу, когда ты начинаешь жалеть. Убирайся.
Филип. Что ж, давай попрощаемся. (Обнимает ее и хочет поцеловать.)
Дороти. И, пожалуйста, не целуй меня. Сначала целуешь, а потом опять начнутся разговоры о вещах. Я тебя знаю.
Филип крепко прижимает ее к себе и целует.
Ах, Филип, Филип, Филип.
Филип. Прощай.
Дороти. Ты — ты — тебе не нужна больше твоя вещь?
Филип. Она мне не по карману.
Дороти вырывается из его объятий.
Дороти. Так уходи.
Филип. Прощай.
Дороти. Убирайся!
Филип выходит в коридор и возвращается в свою комнату. Макс все еще сидит в кресле.
Дороти у себя в комнате звонит горничной.
Макс. Ну?
Филип молча смотрит в электрический камин. Макс тоже смотрит туда. В дверях соседнего номера показалась Петра.
Петра. Да, сеньорита?
Дороти сидит на кровати. Голова ее высоко поднята, но по щекам текут слезы. Петра подходит к ней.
Что случилось, сеньорита?
Дороти. Ах, Петра, вы были правы, он нехороший. Он очень, очень нехороший. А я, дура набитая, воображала, что мы будем счастливы. А он такой нехороший.
Петра. Да, сеньорита.
Дороти. Но, Петра, все горе в том, что я люблю его.
Петра стоит у кровати, возле Дороти.
В номере 110 Филип подходит к ночному столику.
Он наливает себе виски и разбавляет его водой.
Филип. Анита!
Анита (из ванной). Да, Филип?
Филип. Анита, кончишь мыться, иди сюда.
Макс. Я пойду.
Филип. Нет. Останься.
Макс. Нет. Нет. Нет. Я тебя прошу, я пойду.
Филип (очень сухим, безжизненным голосом). Анита, вода горячая?
Анита (из ванной). Очень хороший вода.
Макс. Я пойду. Я тебя очень, очень прошу. Я пойду.
Занавес КОНЕЦСТАРИК И МОРЕ[154]
Перевод Е. Голышевой, Б. Изакова.
Старик рыбачил один на своей лодке в Гольфстриме. Вот уже восемьдесят четыре дня он ходил в море и не поймал ни одной рыбы. Первые сорок дней с ним был мальчик. Но день за днем не приносил улова, и родители сказали мальчику, что старик теперь уже явно salao, то есть «самый что ни на есть невезучий», и велели ходить в море на другой лодке, которая действительно привезла три хорошие рыбы в первую же неделю. Мальчику тяжело было смотреть, как старик каждый день возвращается ни с чем, и он выходил на берег, чтобы помочь ему отнести домой снасти или багор, гарпун и обернутый вокруг мачты парус. Парус был весь в заплатах из мешковины и, свернутый, напоминал знамя наголову разбитого полка.
Старик был худ и изможден, затылок его прорезали глубокие морщины, а щеки были покрыты коричневыми пятнами неопасного кожного рака, который вызывают солнечные лучи, отраженные гладью тропического моря. Пятна спускались по щекам до самой шеи, на руках виднелись глубокие шрамы, прорезанные бечевой, когда он вытаскивал крупную рыбу. Однако свежих шрамов не было. Они были стары, как трещины в давно уже безводной пустыне.
Все у него было старое, кроме глаз, а глаза были цветом похожи на море, веселые глаза человека, который не сдается.
— Сантьяго, — сказал ему мальчик, когда они вдвоем поднимались по дороге от берега, где стояла на причале лодка, — теперь я опять могу пойти с тобой в море. Мы уже заработали немного денег.
Старик научил мальчика рыбачить, и мальчик его любил.
— Нет, — сказал старик, — ты попал на счастливую лодку. Оставайся на ней.
— А помнишь, один раз ты ходил в море целых восемьдесят семь дней и ничего не поймал, а потом мы три недели кряду каждый день привозили по большой рыбе.
— Помню, — сказал старик. — Я знаю, ты ушел от меня не потому, что не верил.
— Меня заставил отец, а я еще мальчик и должен слушаться.
— Знаю, — сказал старик. — Как же иначе.
— Он-то не очень верит.
— Да, — сказал старик. — А вот мы верим. Правда?
— Конечно. Хочешь, я угощу тебя пивом на Террасе? А потом мы отнесем домой снасти.
— Ну что ж, — сказал старик. — Ежели рыбак подносит рыбаку…
Они уселись на Террасе, и многие рыбаки подсмеивались над стариком, но он не был на них в обиде. Рыбакам постарше было грустно на него глядеть, однако они не показывали виду и вели вежливый разговор о течении, и о том, на какую глубину они забрасывали леску, и как держится погода, и что они видели в море. Те, кому в этот день повезло, уже вернулись с лова, выпотрошили своих марлинов и, взвалив их поперек двух досок, взявшись по двое за каждый конец доски, перетащили рыбу на рыбный склад, откуда ее должны были отвезти в рефрижераторе на рынок в Гавану. Рыбаки, которым попались акулы, сдали их на завод по разделке акул на другой стороне бухты.
