Франс Силланпяя - Люди в летней ночи
Но тут пришлось переезжать железнодорожные пути и при этом обоим смотреть в разные стороны. Затем впереди, на полого поднимавшемся холме стал виден пригород. Множество закоулков и сотни построек предместья сливались светлой ночью в одно целое, плавно соединяясь с раскинувшимися по обоим сторонам холма водоемами и возвышавшимися позади него, а местами немного сбоку, заводскими трубами. Где-то там, за ровным, густым сосновым лесом и находилось то место, куда они ехали. «В словах Ханну о помолвке может быть и доля правды, он иногда и сам устраивает такие помолвки для развлечения. Может, ему просто хотелось свозить нас сюда, чтобы развлечь», — так говорил Арвид, тоже глядя теперь только прямо вперед. Тут в пригороде его шикарная машина привлекла внимание. Двое водителей-профессионалов, стоя в небрежных позах, смотрели на проезжающих мимо. «Не худо бы и мне заиметь такую таратайку». — «И что бы ты, думаешь, стал с нею делать, она ведь жрет горючего больше, чем ты в состоянии заработать».
Вышло так, как и предполагал Арвид. «Это где-то здесь, на склоне гряды, я непременно найду», — говорил Ханну. Теперь он ехал лишь чуть впереди, и было видно, как он, улыбаясь, временами поглядывал на спутницу, беседа между ними была явно оживленной, но машину он вел, похоже, весьма целенаправленно. С ходу выехали на булыжную мостовую и тряслись по ней, пока в определенном месте Ханну не свернул без колебаний направо, после чего обе машины вскоре оказались на замечательной дороге, шедшей по гребню холмистой гряды. Оттуда виднелась, мелькая по обе стороны, то там, то сям между сосен ночная синь водной глади. В машине, ехавшей следом за машиной Ханну, тогда уже прекрасно догадались, где была «помолвка» этого господина.
Миновав чьи-то ухоженные сады, где выращивались на продажу фрукты, выехали на обычное шоссе и катили по нему, пока оно не расширилось до большой лужайки, остающейся в тени, вероятно, даже и днем. В одном углу лужайки выстроились в ряд несколько автомобилей. Вблизи от них старые и осевшие каменные ступени вели на расположенную выше площадку, а оттуда деревянные ступени — еще выше. И повсюду, почти до самой двери росла бузина, пышная крапива, конский щавель и вообще все, что приспособилось к грубой почве. Но наверху, в дверях виден был швейцар с золотыми галунами.
«Прицеп» — как потом всю ночь Ханну называл «Паккард» Арвида — тоже въехал на эту лужайку. Прибывшие ранее уже встречали его.
— Здесь эта помолвка, Арвид! — крикнул Ханну. — Посмотрим только чья!
Подав машину назад, Арвид поставил ее аккуратно в ряд с остальными. Из здания слышалась музыка, а откуда-то сбоку от входа — весьма деловая речь, а точнее, почти перебранка — персонал ресторана выяснял между собой отношения. Но дальше, в глубине помещения оркестр играл танцевальную музыку.
Прибывшие были приняты в высшей степени любезно. Сам хозяин встретил и повел их и, покорнейше шепча, упомянул, что как раз освободился стеклянный эркер на веранде. Подойдет? Морщины на лбу и жирная складка на загривке придавали хозяину одновременно услужливый и солидный вид. Согласны — куда угодно! И в мгновение с круглого стола исчезли остатки чьей-то трапезы и было накрыто заново.
За окнами, снизу, из глубины по склонам густо поднимались сосны, почти достигая кронами уровня веранды. И поверх крон видна была и отсюда та самая матовая гладь озера, которую они, подъезжая, видели еще с гряды холмов из-за мелькающих стволов сосен. Там, на озере, какие-то люди плыли на гребной лодке, и, обгоняя их, мчалась моторка — стук ее мотора не долетал сюда, но и немая картина была достаточно эмоциональным зрелищем для глядевших отсюда, сверху. Еще дальше виднелись другие весельные и моторные лодки с горожанами, возвращавшимися из воскресных поездок к по-летнему тихим местам своего жительства. Наверняка у них свои переживания, еще не кончившиеся для многих даже с наступлением этой ночи. Через несколько коротких часов начнут работать станки на заводах, откроются магазины, лавки, конторы. Но сейчас люди еще смотрят из своих лодок на знакомые берега, фантазируя, — где и как было бы жить в воображаемой обстановке. И с высоты берегового ресторана сейчас кто-то тоже глядел на озеро, отключившись от общего веселья, и переживая то же настроение, которое, казалось, царит в той лодке. В ней были только молодые люди, показывавшие всем видом своим, что интенсивно живут этой ночью и еще свободны от напряжения грядущего дня.
26Художник греб до тех пор, пока его лицо и руки не ощутили дыхания начавшейся ночи. Тогда он перестал напевать себе под нос и задумался о возвращении домой.
С наступлением ночи мужчина приближается к дому, где его жена и детишки уже спят; он делает это с обычнейшим ребяческим удовольствием, если не заряжен — наоборот — яростью. Когда день сменяется вечером, стихает и борьба, которую вызывает день, воцаряется ночной покой, исконный и как слово, и как понятие. Нужда и различнейшие заботы и муки могут подвергнуть дом — семью — испытаниям, и, возможно, подгоняемый ими, задержался допоздна в пути мужчина. Но затем, приближаясь к дому, он знает, что лишь у него есть право вот так, среди ночи войти в это жилище, успевшее уже за время их жизни здесь приобрести знакомую атмосферу. Ночной покой свят; вокруг спящего человека образуется некая охраняющая его сфера. Там, за его лбом, находится мозг, и в нем во время сна схватываются всевозможные добрые и злые духи, безобразные и прекрасные видения, вынужденно загнанные глубоко в подсознание на время той борьбы, что ведет человек днем. Счастлив мужчина, если приходит ночью в свой теплый дом, в гнездо, где его супруга и его дети. Самка и детеныши, они здесь…
Художник пришел к себе на двор, к своему дому. Глядя на это маленькое строение, он вспомнил, вследствие какого неприятного обстоятельства сделалось возможным, что они поселились здесь: старик, многими ненавидимый, и его старуха были тайно убиты в этом самом жилище. Окна-двери дома все еще как будто дают понять, что они-то знают, но нельзя говорить об этом, значит нельзя… Ведь тут теперь твое семейство…
Дверь оказалась запертой, пришлось стучать. Терпение… еще немного терпения… наконец дверь отворили, и в тот же миг он увидел спину женщины в ночной рубашке. Это была госпожа художница, жена его, и пока она удалялась, художник, входя, успел отметить ее походку, безусловно такую же, как всегда, — мужу было предельно знакомо это равномерное шарканье ночных туфель супруги. Она вернулась к постели, легла и лежала неподвижно, очевидно, в той же самой позе, в какой и была, когда услыхала стук в дверь. Сонное дыхание детей доносилось из общей кровати.
Художнику еще и теперь не хотелось спать, он ничуть не спешил в постель. Подойдя к окну, он усердно высматривал, на что следовало бы обратить внимание, кроме как на саму светлую ночь. Маленькая белая бабочка порхала над дорожкой — уж не он ли вспугнул ее, идя домой. Это порхание почему-то навело его на серьезную мысль о тщетности кое-каких занятий, о чем сам не догадываешься… Он увидел и еще одно насекомое: в оконном квадрате, снаружи, застыл неподвижно, будто сто лет назад окаменевший там символ ночи, странный комар-долгоножка. Бесконечно длинные ноги, резко переломленные в одном из суставов, хоботок — продолжение тонкого тельца — и крылышки, неподвижные, раскинутые даже в покое. На просвет можно было видеть прожилки в крылышках. Можно было также очень спокойно рассматривать находящиеся позади крыльев странные отростки и обдумывать чудо: почему вторая пара крыльев превратилась в такое и для чего оно комару… Казалось, значение этого нелепого комара лишь в том, что, находясь в данный момент неподвижно в оконном квадрате, он каким-то странным образом подчеркивает дух летней ночи, который и без него ощущается совсем близко и одновременно очень далеко, в непредсказуемой небесной дали. Так же, как снежная баба среди зимних сугробов подчеркивает и проявляет дух лунной морозной ночи.
— Конечно, сейчас писал груди Хильи Сюрьямяки? — послышалось с кровати.
Художник вроде бы все еще рассматривал долгоножку на фоне светлого ночного неба, но… он больше не видел ее. Он просто так задержался у окна. А потом спокойно повернулся и оглядел комнату. На стульях и на полу валялась детская одежда; некоторые вещи рваные, некоторые запачканы смолой. Из-за духоты в комнате спящие дети скинули с себя одеяла, и простыня под ними была скомкана. И видимо, их кусали комары: у одного ляжка расчесана до крови. Оставаясь удивительно спокойным, неподвижным, отец рассматривал все это. Брошенное только что женой замечание как бы тоже полетело на один из стульев и повисло на нем, подобно детской одежде. Мужчина пошел в другую комнату и открыл там окно. Было далеко за полночь, минуло безумно много времени с тех пор, как он двигался там, в ночи. Какая-то совершенно новая атмосфера, казалось, заманивает его обратно в ночь.
