Владислав Реймонт - Земля обетованная
— Уже уходите? — огорчилась Анка.
— Я прямо от вас еду на свадьбу Морица и Мели Грюншпан.
— Как, Меля выходит за Морица?
— А почему бы нет? Они подходящая пара. Она богатая невеста и к тому же красавица, а у Морица ума палата. И он, пожалуй, сумеет обштопать даже своего тестя, хотя тот не раз пускался на такие аферы, как злостное банкротство, причем с большой для себя выгодой.
— Надеюсь, вы меня еще навестите?
— Когда, с вашего позволения?
— Хоть каждый день, если найдете время.
Макс поцеловал ей руку и ушел в приподнятом настроении.
В сумерках, когда за окнами засверкали фабричные огни, пришел Боровецкий. Он сидел молча, так как в соседней комнате Нина играла на фортепиано, и дивные звуки, подобные журчанию ручейка, наполняли дом.
Они молчали, а встретившись в полумраке глазами, пугливо отводили их. И лишь когда зажгли свет, заговорили вполголоса, чтобы не заглушать музыку.
Анка машинально вертела на пальце обручальное кольцо.
Оба хотели что-то сказать, но у обоих не хватало решимости.
Меж тем Нина продолжала играть. Музыка, полная неожиданных переходов, как страстный любовный шепот будила в их сердцах отзвук забытого чувства.
У Анки на глаза навернулись слезы, сердце сжалось от невыразимой боли и, сняв с пальца кольцо, она молча протянула его Каролю.
Он тоже, не говоря ни слова, вернул ей свое.
И они в упор посмотрели друг на друга.
Ее затуманенный слезами взгляд пронзал душу, жег, как раскаленные уголья, и, опустив голову, он едва слышно прошептал:
— Я во всем виноват… я…
— Нет, это я любила недостаточно, чтобы простить и забыть о себе, — с трудом выговорила она.
Ее слова больно задели его: он понял, как виноват перед этой бледной больной девушкой. Его смущал, жег ее кроткий взгляд, и он встал, поклонился и направился к двери.
— Пан Кароль! — крикнула она вдогонку.
Он обернулся.
— Давайте скажем друг другу: не «прощайте», а «до свидания», — торопливо сказала она и протянула ему руку.
Он схватил ее и порывисто поцеловал.
— От души желаю вам счастья, полного, безмятежного счастья…
— Спасибо, спасибо… — выдавил он и тоже хотел пожелать ей счастья, но, боясь поддаться безумному желанию упасть перед ней на колени, прижать к груди и целовать эти бескровные губы, еще раз приложившись к ее руке, выбежал из комнаты.
Анка без сил откинулась на спинку кресла. В душе вскрылись незарубцевавшиеся раны, и угасшая любовь, вспыхнув на миг, причинила ей страшную боль и наполнила глаза слезами.
Долго, горько плакала Анка, как бы в унисон с музыкой, которая звучала все жалобней, все глуше, и аккорды сдавленными рыданиями отдавались в тиши комнаты.
XXIII
В тот же год поздней осенью Боровецкий обвенчался с Мадой Мюллер.
Они шли от алтаря по широкому, устланному коврами проходу между двумя рядами пальм и горящих свечей, за которыми теснилась толпа.
Костел был битком набит.
Боровецкий шел с невозмутимым видом, вскинув голову и скользя взглядом по лицам знакомых, которые улыбались ему, но он, казалось, никого не замечал, утомленный долгой церемонией, обставленной с показной мещанской пышностью.
Те, кто не удостоились приглашения на свадьбу, не осмелились подойти к Боровецкому с поздравлениями, так как его цепью окружили миллионеры и яркая, осыпанная бриллиантами гирлянда дам, которым тут же, в приделе храма, ливрейные лакеи подавали пальто.
Боровецкий с Мадой первыми сели в карету и отъехали от костела.
Взволнованная, счастливая Мада, зардевшись от смущения, со слезами радости робко жалась к Каролю.
Не замечая этого, он поглядывал из окна кареты на снующие толпы, поверх голов устремляя взгляд на крыши домов, на дымящие трубы и грохочущие фабрики. Он углубился в себя, и ему подумалось, что вот он женился, стал миллионером и наконец достиг предела своих мечтаний — богатства.
И с удивлением обнаружил: эти мимолетные мысли и мелькавшие в воображении картины нисколько его не радуют; он был невозмутимо спокоен, только, пожалуй, устал больше обычного.
— Кароль! — прошептала Мада, поднимая раскрасневшееся лицо и глядя на него ярко-голубыми, словно фарфоровыми, глазами.
Он вопросительно посмотрел на нее.
— Я так счастлива! Так счастлива! — вполголоса повторяла она и робко, как ребенок, прижавшись к нему, подставила для поцелуя губы, но, заметив, что с улицы все видно, забилась в угол кареты.
Он крепко сжал ей руку, и они молча продолжали путь.
По сторонам улицы, ведущей на фабрику, рядами стояли празднично одетые рабочие, громкими криками приветствуя новобрачных. А перед въездом на фабричный двор высилась триумфальная арка, задрапированная разноцветной материей и украшенная фирменными знаками, а наверху на огромном транспаранте из электрических лампочек была составлена надпись: «Willkommen!»[64].
От ворог через все дворы, через обширный сад до самых входных дверей протянулась живая человеческая цепь.
Карета продвигалась вперед так медленно, что, когда они подъехали, гости уже были в сборе.
Общество состояло преимущественно из немцев, и немногочисленные поляки совершенно затерялись среди них.
Мюллер, как и пристало лодзинскому миллионеру, не ударил лицом в грязь. И все здесь поражало роскошью: мебель, ковры, столовое серебро, цветы и даже стены, декорированные выписанными из Берлина мастерами.
У Мюллера был сегодня настоящий праздник. Он выдавал замуж единственную дочь, приобретя в лице зятя помощника, и его круглое красное, маслянисто-потное лицо сияло от радости.
Он обнимал Кароля, похлопывал по спине, отпускал сальные шуточки, угощал гостей дорогими сигарами и радушно приглашал к столу с закусками.
То и дело брал он кого-нибудь под руку и, пыжась от гордости, вел показывать гостиные.
— Видите, в этом дворце будут жить мои дети, — говорил он Куровскому. — Не правда ли, красиво?
Куровский не возражал, со снисходительной улыбкой слушая пересыпанную цифрами речь Мюллера, называвшего стоимость каждой вещи.
Отделавшись от него, Куровский перешел в соседнюю гостиную, где надо всеми царила Меля Вельт, в девичестве Грюншпан.
С удивлением смотрел он на нее, не узнавая в этой болтливой, неестественно громко смеющейся женщине, которая беспрерывно ходила взад-вперед по гостиной, прежнюю Мелю. Неужели это про нее он как-то сказал, что она выгодно отличается от своих лодзинских соплеменниц.
— Что вы сделали со своей женой? — мимоходом заметил он Морицу.
— Вы находите, она изменилась?
— До неузнаваемости.
— Это моя заслуга. Красивая женщина, не правда ли? — сказал Мориц, вздевая на нос пенсне.
Куровский не ответил, его внимание привлек Кароль, которому явно было не по себе в роли Мюллерова зятя; он ходил с апатичным, скучающим видом, с пренебрежением поглядывая на родственников жены, избегая общества немецких фабрикантов, и при каждом удобном случае заговаривал с Максом Баумом и даже с Морицем, с которым уже успел помириться.
— Ну как, завоевали мы «обетованную землю?» — ни к кому в отдельности не обращаясь, спросил Куровский.
— Если под этим подразумевать миллионные состояния, то безусловно да. Вы уже почти у цели, Мориц наживет миллионы любой ценой, Макс заработает их честно, если, конечно, Вильчек его не облапошит.
— Я слышу упомянули мое имя! — подходя к беседующим, воскликнул Стах Вильчек.
Как компаньон Макса, он был теперь вхож в общество и, порвав с прежними знакомыми, благодаря деньгам и наглости, шел напролом к цели.
— Мы говорим: Макс наживет состояние, если вы не облапошите его, — шутливо заметил Куровский.
— Своего не упущу… — прошептал Вильчек и, облизнувшись, как кот на сметану, пустился любезничать с дочерью Кнаабе — барышней с ничем не примечательной, заурядной внешностью, за которой давали двести тысяч приданого.
Муррей так комично заигрывал с ней, такие забавные говорил комплименты, что та от души смеялась.
В большой гостиной, разместившись на возвышении, задрапированном красным фризом, оркестр заиграл вальс.
Из буфета, из боковых комнат, из скрытых портьерами оконных ниш появились неприметные фигуры фабричных служащих, приглашенных, чтобы развлекать дам, и начались танцы.
А Кароль в одиночестве бродил по ярко освещенным, с безвкусной роскошью меблированным гостиным. Несколько десятков гостей совершенно затерялись в огромной квартире, и из всех углов ее, из-за тяжелых драпировок и цветочных гирлянд выглядывала, скаля желтые зубы, цепенящая скука.
Он испытывал непреодолимое желание бежать отсюда, затвориться у себя дома или, как в былые времена, закатиться с Баумом, Куровским и Вельтом в какой-нибудь кабак и за кружкой пива в дружеской беседе обо всем позабыть.
