Шолом Алейхем - С ярмарки
– Будьте же здоровы, детки! Дай вам бог дожить всем до моих похорон…
Странное пожелание!
20. Воронковцы расползаются
Шмуэл-Эля играет в шахматы. – Народ приходит прощаться. – Плаксивые женщины. – Надо быть крепче железа, чтобы не расхохотаться.
День отъезда Нохума Вевикова был для местечка днем траура, а для детей днем радости. Шутка сказать – такое торжество! Во-первых, не учатся, – кто же в такой день пойдет в хедер? Во-вторых, вообще весело – собираются, Укладываются, двигают шкафы, звенит стеклянная посуда, гремят ножи и вилки, подъезжают подводы. А едят, как накануне пасхи, – на скорую руку. Ну, а несколько копеек «отъездных», которые дети надеются получить! Не так скоро, положим, их увидишь. Пока еще соседи приходят прощаться. То есть приходят они для того, чтобы им сказали «счастливо оставаться», на что они ответят – «счастливого пути» и пожелают отъезжающим всяких благ – здоровья, удачи, счастья и тому подобного.
Раньше всех явился Шмуэл-Эля, раввин и кантор. Шмуэл-Эля частый гость в доме Рабиновичей. Он приходит каждый день. Не пропустит дня без партии в шахматы, как благочестивый еврей не пропустит молитвы. Играть в шахматы для него великое удовольствие, выиграть партию у Нохума Вевикова – для него великое счастье. Странная манера у этого Шмуэл-Эли: проигрывает – кричит, выигрывает – тоже кричит. Но выигрывает он редко, чаще проигрывает. Когда он в проигрыше, то кричит, что ошибся, сделал ход не той фигурой, а если бы он пошел иначе, проиграл бы, конечно, противник.
Когда дядя Нисл присутствовал при такой партии, он, не утерпев, обычно спрашивал Шмуэл-Элю: «Чего вы кричите?» Но отец поступал иначе. Он спокойно выслушивал горячившегося Шмуэл-Элю и, добродушно усмехаясь в бороду, продолжал игру. Мать была вне себя: в такое время, за час до отъезда, люди вдруг садятся играть в шахматы!
– В последний раз, Хая-Эстер, дай вам бог здоровья! Вы вот уезжаете, расползается народ, никого не остается – с кем же я в шахматы сыграю? – умоляет ее кантор и, сдвинув шапку на затылок, принимается за дело – и снова все то же: кантор горячится, кричит, что пошел не так, как хотел, а Нохум, усмехаясь, разрешает ему сделать другой ход.
Но сегодня игра идет не так, как обычно. Каждую минуту люди приходят прощаться. Нельзя быть невежей. Приходится прервать партию, когда приходит такой сосед, как реб Айзик. Хотя у него и козлиная бородка и молится он фальцетом, но все же он либавичский хасид и очень благочестивый еврей. Сразу после него приходит Дон. Это молодой человек с белесыми волосами, то есть совсем желтыми, как лен. По натуре он молчальник, ни с кем не разговаривает. Но вот теперь, когда реб Нохум покидает Воронку, он разговорился. Он тоже не прочь уехать отсюда, было бы куда. Ну его к черту, это местечко. Он охотно продал бы свое дело, если б было кому. Ну его к черту! Шмуэл-Эля смотрит на него страшными глазами, но тот не останавливается ни на минуту. Разговорился человек! Умолкает он лишь тогда, когда приходят прощаться другие. А приходит весь город, все жители, один за другим, – сначала мужчины, потом женщины; и все с опущенными носами, удрученные, некоторые даже заплаканы. Одна женщина принесла нам, детям, «конфеты-монпасье». Вот праведница!
Особенно убиваются две женщины, вышедшие в свое время замуж в доме Рабиновичей, – одноглазая Фрума и Фейгеле-черт. Обе так сильно трут глаза, так усердно сморкаются, делают такие странные гримасы, что Шолом, маленький пересмешник, не удержался и стал тут же у них за спиной передразнивать их, строить рожи и сморкаться, а детвора ежеминутно разражалась громким хохотом.
– Что за смешки?
Мать, женщина суровая и к тому же расстроенная, озабоченная отъездом, оставила все дела и накинулась на детей. Ей хотелось бы только знать – что это за смешки, что за веселье? Тут на помощь ей пришла служанка Фрума. Она готова поклясться, что всему причиной эта вертлявая белка, этот своевольник, обжора, Иван Поперило, отщепенец, отброс, выродок!.. Фрума имела в виду, конечно, автора этой книги, который между тем выглядел простачком, виноватым разве только перед господом богом. Ему, вероятно, здорово влетело бы от матери, если б не вмешалась бабушка Минда и не избавила его от верных оплеух, которые ему предстояло получить вместо отъездных. Увидя, что ее внуку приходится туго, бабушка обратилась к присутствующим:
– Детки, у нас существует старинный обычай – перед отъездом нужно присесть хоть на минутку…
И бабушка первая садится на осиротевший диван, который слишком стар для путешествия, а продать его некому. Вслед за нею уселись и остальные, и в комнате стало так тихо, что слышно было, как муха летит. Потом наступил последний, самый тягостный момент – прощание и поцелуи. Слава богу – и это прошло! Повозки уже готовы. Снова – «счастливо оставаться!», опять «счастливого пути!», и – слезы, шмыганье носом. О господи, попробуй удержаться и не передразнить женщин – как у них дергаются лица, дрожат подбородки! Они даже не Дают попрощаться как следует.
Ребятам вдруг стало грустно: жалко отца, жалко мать, бабушку. Вот выносят ее старый, окованный железом сундук; там лежит ее саван… Заныло сердце, хочется плакать, тем более что даже такой человек, как дядя Нисл, тайком утирает глаза. Как, дядя Нисл плачет? Возможно ли это? Отец подзывает ребят поодиночке и дарит каждому по серебряной монете. То же делает и мать. Бабушка еще раньше приготовила в бумажке мелочь для каждого в отдельности. Одно к одному – получится немалая сумма. Поскорей бы уж повозки тронулись! Но вот с божьей помощью поехали. Завертелись колеса. Толпа покачнулась.
– Счастливого пути! Желаем удачи!
Бабушка Минда с повозки оглядывает в последний раз место, которое она покидает навеки… Ребят снова охватывает печаль, снова на мгновение просыпается в них чувство жалости и тут же гаснет – хочется поскорей пересчитать мелочь…
Шум и гам сменился в конце концов полной тишиной. Повозки ушли, оставив после себя густую пыль, запах смолы и странную пустоту. Люди понемногу начали расходиться, кто куда – будто стыдясь чего-то. Дядя Нисл сразу будто сквозь землю провалился. Последним остался кантор Шмуэл-Эля. Он еще долго стоял на месте и глядел вслед уезжающим, закрыв ладонью глаза от солнца, которое в действительности совсем не так уж пекло и не так уж ярко светило. Потом с горькой усмешкой вымолвил про себя:
– Люди расползаются, точно черви…
И плюнул.
21. Гергеле-вор
Праведник. – Мойше-резник. – Гергеле – парень с рассеченной губой. – Искусство воровать яблоки. – Пойман при краже табака. – Смерть учителя.
Не нужно думать, что детей оставили в местечке без присмотра, на произвол судьбы. Перед отъездом отец стал подыскивать для них учителя, наставника и опекуна в одном лице. Это значило: учитель должен не только обучать их, но и кормить и печься о них. И отцу это вполне удалось. Учитель, опекун и наставник, которого он отыскал для своих детей, был незаурядный человек, сын нашего старого воронковского резника и сам резник.
Это был выдающийся знаток писания и пророков, деликатный, добрый человек. Он обладал только одним недостатком – слабым здоровьем и, пожалуй, слишком уж мягким характером. Учеников своих он воспитывал по-новому – не розгами, но хорошим теплым словом, что было для детей совершенно непривычно. Поэтому-то они обманывали его, как могли, и водили за нос, как хотели: не молились, не учились, а позже, когда резник Мойше заболел всерьез, схватил «сухотку» и слег, ребята стали вовсе бездельничать, водились с Гергеле-вором, босоногим мальчишкой с плутоватыми глазами и заячьей губой. Настоящее его имя было Гершон, Гергеле прозвала его мать, кухарка Сора-Фейга, а прозвище вор дал ему его отчим Иосиф-Меер – дровосек, хотя Гергеле тогда еще ничего ни у кого не украл. Если б его не прозвали вором, он, возможно, никогда и не воровал бы. Но теперь он им назло сделается вором – было бы что красть.
Так вполне серьезно, с видом взрослого хвастался Гергеле перед Шоломом, который был увлечен этим мальчиком с умными глазами и заячьей губой. Знакомство их состоялось тут же, в хедере Мойше-резника. Всю неделю Мойше был учителем, но в четверг превращался в резника, и все девушки и женщины местечка в этот день приходили к нему со своими курами, гусями и утками. Приходил и паренек с рассеченной губой. Это и был Гергеле, которого мать-кухарка посылала к резнику зарезать на субботу птицу. В ожидании резника Гергеле развлекал публику, то есть строил рожи, делал удивительные гримасы, уморительно кривлялся. Женщины ругали его последними словами: «вором», «выкрестом», «холерой» и в то же время хохотали до упаду.
«Вот это свой парень!» – сказал себе Шолом и подружился с ним. Встречались они, понятно, тайком, чтоб никто не видел, потому что сыну почтенных родителей могло порядком влететь за дружбу с кухаркиным сыном и к тому же вором.
