Н. И. Уварова - «Рождественские истории». Книга седьмая. Горький М.; Желиховская В.; Мопасан Г.
Прадедовский диван у нас в большом уважении и почёте. Так как у меня нет детей, то я завещаю его кузине Елене и надеюсь, что не только она, но дети её и внуки будут беречь и любить старика, который так верно и честно сохранил им права их и достояние.
Ги де Мопассан
Ночь под Рождество. Сочельник
Ночь под Рождество
– Сочельник! Сочельник! Ну нет, я не стану справлять сочельник!
Толстяк Анри Тамилье произнес это таким разъяренным голосом, словно ему предлагали что-нибудь позорное.
Присутствующие, смеясь, воскликнули:
– Почему ты приходишь в такую ярость?
– Потому, – отвечал он, – что сочельник сыграл со мной сквернейшую шутку и у меня остался непобедимый ужас к глупому веселью этой дурацкой ночи.
– Но в чем же дело?
– В чем дело? Вы хотите знать? Ну так слушайте.
Помните, какой был мороз два года тому назад в эту пору? Нищим хоть помирай было на улице. Сена замерзла; тротуары леденили ноги сквозь подошвы ботинок; казалось, весь мир готов был погибнуть.
У меня была начата тогда большая работа, и я отказался от всех приглашений на сочельник, предпочитая провести ночь за письменным столом. Пообедав в одиночестве, я тотчас же принялся за дело. Но вот, часов около десяти вечера, мысль о разлившемся по всему Парижу веселье, уличный шум, несмотря ни на что доносившийся до меня, слышные за стеной приготовления к ужину у моих соседей – все это стало действовать мне на нервы. Я ничего уже не соображал, писал глупости и понял, что надо отказаться от надежды сделать что-либо путное в эту ночь.
Некоторое время я ходил по комнате и то садился, то вставал. Я испытывал таинственное влияние уличного веселья, это было очевидно; оставалось покориться ему.
Я позвонил служанке и сказал:
– Анжела, купите что-нибудь для ужина на двоих: устриц, холодную куропатку, креветок, ветчины, пирожных. Возьмите две бутылки шампанского; накройте на стол и ложитесь спать.
Она исполнила приказание, хотя и не без удивления. Когда все было готово, я надел пальто и вышел.
Оставалось решить самый главный вопрос: с кем буду я встречать сочельник? Мои приятельницы уже были приглашены в разные места: чтобы залучить какую-нибудь из них, надо было позаботиться об этом заранее. Тогда мне пришло в голову сделать заодно и доброе дело. Я сказал себе: «Париж полон бедных и прекрасных девушек, у которых нет куска хлеба; они бродят по городу в поисках великодушного мужчины. Стану-ка я рождественским провидением одной из этих обездоленных. Пойду поброжу, загляну в увеселительные места, расспрошу, поищу и выберу по своему вкусу».
И я пустился бродить по городу.
Разумеется, я встретил многое множество бедных девушек, искавших приключения, но они были так безобразны, что могли вызвать несварение желудка, или так худы, что замерзли бы, остановившись на улице.
Вы знаете мою слабость: я люблю женщин упитанных. Чем они плотней, тем привлекательней. Великанша сводит меня с ума.
Вдруг против театра Варьете я увидел профиль в моем вкусе. Голова, затем два возвышения – очень красивой груди, а ниже – восхитительного живота, живота жирной гусыни. Задрожав, я прошептал: «Черт возьми, какая красотка!» Оставалось только увидеть ее лицо.
Лицо женщины – сладкое блюдо; остальное… это жаркое.
Я ускорил шаги, нагнал эту прогуливавшуюся женщину и под газовым фонарем обернулся.
Она была восхитительна – совсем еще молодая, смуглая, с большими черными глазами.
Я пригласил ее, и она согласилась без колебаний.
Спустя четверть часа мы сидели за столом в моей комнате.
– Ах, как здесь хорошо! – сказала она, входя.
И оглянулась вокруг, радуясь, что нашла ужин и приют в эту морозную ночь. Она была восхитительна: так красива, что я удивился, и так толста, что навек пленила мое сердце.
Она сняла пальто и шляпу, села за стол и принялась есть; но, казалось, она была не в ударе, и порой ее немного бледное лицо дергалось, словно она страдала от тайного горя.
Я спросил:
– У тебя какие-нибудь неприятности?
Она ответила:
– Ба, забудем обо всем!
И начала пить. Она осушала залпом свой бокал шампанского, снова наполняла и опорожняла, и так без конца.
Вскоре слабый румянец выступил у нее на щеках, и она стала хохотать.
Я уже боготворил ее, целовал и убеждался, что она не была ни глупа, ни вульгарна, ни груба, подобно уличным женщинам. Я пытался было узнать, как она живет, но она ответила:
– Милый мой, это уже тебя не касается!
Увы! Всего час спустя…
Наконец настало время ложиться в постель, и, пока я убирал со стола, стоявшего у камина, она быстро разделась и скользнула под одеяло.
Соседи за стеной шумели ужасно, смеясь и распевая, как полоумные, и я говорил себе: «Я сделал вполне правильно, отправившись на поиски за этой красоткой; все равно я не мог бы работать».
Глубокий вздох заставил меня обернуться. Я спросил:
– Что с тобою, моя кошечка?
Она не отвечала, но продолжала болезненно вздыхать, словно ужасно страдала.
Я продолжал:
– Или ты нездорова?
И вдруг она испустила крик, пронзительный крик.
Я бросился к ней со свечою в руке.
Лицо ее было искажено болью, она ломала руки, задыхалась, а из ее горла вырывались хриплые, глухие стоны, от которых замирало сердце.
Я спрашивал, растерявшись:
– Но что же с тобою? Скажи, что с тобою?
Не отвечая, она принялась выть.
Соседи сразу умолкли, прислушиваясь к тому, что происходило у меня.
Я повторял:
– Где у тебя болит? Скажи, где у тебя болит?
Она пролепетала:
– Ох, живот, живот!
Я вмиг откинул одеяло и увидел…
Друзья мои, она рожала!
Тут я потерял голову; я бросился к стене и, колотя в нее изо всех сил кулаками, заорал:
– Помогите, помогите!
Дверь отворилась, и в мою комнату вбежала целая толпа: мужчины во фраках, женщины в бальных платьях, пьерро, турки, мушкетеры. Это нашествие так ошеломило меня, что я не мог им объяснить, в чем дело.
Они же думали, что случилось какое-нибудь несчастье, быть может, преступление, и тоже ничего не понимали.
Наконец я выговорил:
– Дело в том… дело в том, что… эта… эта женщина… рожает…
Тогда все стали ее осматривать, высказывать свои мнения. Какой-то капуцин притязал на особенную опытность в этих делах и хотел помочь природе.
Они были пьяны в стельку. Я решил, что они убьют ее, и бросился в чем был на лестницу, за старым доктором, жившим на соседней улице.
Когда я вернулся с доктором, весь дом был на ногах; на лестнице зажгли газ, квартиранты со всех этажей наводняли мою квартиру; четверо грузчиков сидели за столом, допивая мое шампанское и доедая мои креветки.
При виде меня раздался громовой рев. Молочница поднесла мне на салфетке отвратительный комок сморщенного, съежившегося мяса, стонавший и мяукавший, как кошка, и объявила:
– Девочка!
Доктор осмотрел роженицу, признал ее положение опасным, так как роды произошли тотчас после ужина, и ушел, сказав, что немедленно пришлет ко мне сиделку и кормилицу.
Обе женщины прибыли через час и принесли сверток с медикаментами.
Я провел ночь в кресле и был слишком потрясен, чтобы раздумывать о последствиях.
Утром доктор вернулся. Он нашел больную в довольно плохом состоянии.
– Ваша супруга, сударь… – начал он.
Я прервал его:
– Это не моя супруга.
Он продолжал:
– Ну все равно, ваша любовница.
И он перечислил все заботы, которые были ей необходимы, – уход, лекарства.
Что было делать? Отправить эту несчастную в больницу? Я прослыл бы за негодяя во всем доме, во всем квартале.
Я оставил ее у себя. Шесть недель пролежала она в моей постели.
Ребенок? Я отослал его к крестьянам в Пуасси. Мне приходится ежемесячно платить за него пятьдесят франков. Заплатив раз, я принужден теперь платить за него до моей смерти.
А впоследствии он будет считать меня своим отцом.
В довершение всех несчастий, когда эта девушка выздоровела… она полюбила меня… безумно полюбила, негодяйка!
– Ну и что же?
– Ну она исхудала, как приблудная кошка, и я выкинул ее за дверь. Теперь этот скелет поджидает меня на улицах, прячется при моем появлении, а вечером, когда я выхожу, останавливает меня, чтобы поцеловать мне руку, и в конце концов бесит меня до неистовства.
Вот почему я никогда больше не буду справлять сочельник.
Сочельник
Уже не помню точно, в каком это было году. Целый месяц я охотился с увлечением, с дикою радостью, с тем пылом, который вносишь в новые страсти.
Я жил в Нормандии, у одного холостого родственника, Жюля де Банневиль, в его родовом замке, наедине с ним, с его служанкой, лакеем и сторожем. Ветхое, окруженное стонущими елями здание в центре длинных дубовых аллей, по которым носился ветер; замок казался давно покинутым. В коридоре, где ветер гулял, как в аллеях парка, висели портреты всех тех людей, которые некогда церемонно принимали благородных соседей в этих комнатах, ныне запертых и заставленных одною старинной мебелью.
