Эльза Триоле - Анна-Мария
Но тут уже я не могла следовать за ее мыслью. В разговорах парижан всегда наступает момент, когда я перестаю что-либо понимать. Сидя перед зеркалом, Женни приглаживала волосы щеткой, пудрилась, красила губы… пульверизатор сеял мельчайший ароматный дождь.
— Я не всегда выдерживаю характер, ведь это все же Жан-Жан, мой старший брат. Мадам Сюзанна запаздывает, она придет примерять мне уйму вещей… Хочешь присутствовать при этом тяжком испытании?
Она сняла платье. Потом спустила рубашку до пояса и подошла ко мне. На лице у нее появилось странное, незнакомое мне выражение, обнаженное выражение, иного определения не подыщу.
— Дай руку… — Женни взяла мою руку и приложила ее к своей левой груди. — Потрогай…
Я держала в руке ее грудь, такую маленькую, такую теплую, нежную…
— Ничего не нащупываешь вот здесь?
Действительно, под пальцами перекатывалось что-то твердое, словно припухшая железка.
— Не пойду к врачу, не хочу знать, что у меня рак.
Женни натянула рубашку. Во мне все похолодело от ужаса, с трудом шевеля помертвевшими губами, я произнесла:
— Не выдумывай…
— Сперва была лишь чуть увеличенная железка, а теперь опухоль… — Она снова положила руку на грудь… — Мне не больно… Не пойду к врачу… Ну, кончено, хватит… Смотри, я больше не думаю об этом, совсем не думаю.
Она сняла руку с груди и улыбнулась; теперь я не видела ни ее глаз, ни губ, ни даже волос, только эту улыбку. В дверь постучались: вошла мадам Сюзанна с кучей картонок.
Больше Женни не говорила о своей тревоге; раза два я пыталась ее расспросить, но в ответ она с таким удивлением роняла: «О чем это ты?», что я стала сомневаться, уж не приснилось ли мне все это. Страшный сон: зарубцевавшаяся рана на месте груди, чудовищно!.. Ампутация груди… ампутация… слово-то какое! Но в конце концов я отделалась от этого кошмара, от этих страшных мыслей. Как раз сейчас Женни особенно хороша, мадам Сюзанна творит чудеса, но мадам Сюзанна, это, так сказать, лишь вспомогательное средство… У Женни железный характер, огромная сила воли… Но вообще не знаю, что и думать о ней, — с одной стороны, такая сила, а с другой…
С ума сходить из-за пропавшего письма! В один прекрасный день я застала ее посреди спальни, где все было перевернуто вверх дном. Мебель не на своем месте, ящики старинного секретера, в котором Женни хранила свои бумаги, выдвинуты или совсем вынуты. Растрепанная Раймонда заглядывала под кушетку:
— Ведь это не впервые, Женни. Просто ты не умеешь искать…
— А раз ты умеешь, то почему до сих пор не нашла!
И она опрокинула целый ящик с письмами… Тихие зеленые воды комнаты грозно всколыхнулись: у Женни пропало письмо.
— Не теряла я его, оно само исчезло! За всю жизнь мне понадобилось одно-единственное письмо, и то как сквозь землю провалилось!
— Да что это за письмо?
— Не твое дело! Достаточно тебе знать, что оно в конверте, голубом конверте с французской маркой, — адрес написан крупным почерком…
Я не собиралась искать, меня ждал Рауль Леже, он обещал повести меня к одному своему приятелю, который уезжал на Острова: я хотела послать с ним весточку и подарки детям.
— Конечно, свидание с Раулем для тебя важнее письма, от которого зависит вся моя жизнь!
— Ты же не говорила, что от него зависит твоя жизнь!
Вращающаяся этажерка с книгами стремительно завертелась под рукой Женни.
— Убирайтесь отсюда все! — крикнула она и с размаху опустилась на пол, потом, выхватив наудачу из стоявшего возле нее ящика какое-то письмо, углубилась в чтение. Раймонда вышла вслед за мной. В коридоре я тихонько спросила:
— Что это за письмо?
— Ей дали его на хранение, — зашептала Раймонда, — но дело не в этом: она заметила, что кто-то роется в ее ящиках… у нее уже дважды пропадали ключи… Помяните мое слово, мадемуазель Анна-Мария, это дело рук Марии. А Женни расшумелась, ты, говорит, не заботишься обо мне, никто, говорит, меня не любит…
— Бедная Женни, — сказал Рауль Леже, — у нее удивительное, редкое мужество, но нельзя же постоянно жить на сквозняке. Мне так хочется крепко ее обнять… Натянув на голову одеяло, прижавшись щекой к щеке… Может быть, в моих объятиях или в объятиях другого любящего ее человека…
Как же он ее любит!
Когда я вернулась, в комнате Женни был все тот же хаос. Женни сидела за большим столом и перечитывала письма, уложенные перед ней аккуратными пачками. Она подняла глаза и взглянула на меня невидящим взором.
— Старые письма, — сказала она, словно это нуждалось в пояснении, и добавила, — любовные… Все подряд лживые. Даже смешно. Любовники — те же фальшивомонетчики. Один-единственный не предал, да и тот умер. Не от любви. А так, своей смертью.
— А сама ты постоянна в любви?
Откуда у нее такая требовательность к другим? Если бы она умела любить по-настоящему, разве было бы у нее столько любовников?
— Ты права, — мягко ответила Женни, так мягко, что мне сделалось страшно, — в том-то и горе! Но глядеть на это, — она показала на письма, — без огней рампы… Бутафория! Как только можно было поверить, хоть на минуту…
— Слава богу, что хоть можно было поверить!
Женни поднялась. Когда она встает, меня всегда поражает ее рост. И красота.
— Если хочешь знать, образец мудрости — это порядочная женщина, вроде тебя, просто порядочная женщина, — сказала она. — Ты мудра, как… как не знаю что… как вот этот зажженный в камине огонь, как мебель серийного производства… как наваристый суп… как крестьянин перед лицом земли и смерти… А люди, вроде меня, никогда не довольствуются готовым решением!.. Самая практичная вещь — буфет, и что можно противопоставить смерти, кроме смирения…
— Нашла ты письмо?
— Нет… У меня его выкрали, а вместе с ним, возможно, выкрали и другие бумаги. Рано или поздно обнаружится… — Она осмотрелась вокруг. — Надо мне самой все убрать, иначе я потом ничего не найду. С ума сойти! А на улице так хорошо!.. Уберу ночью.
Она перешагнула через разбросанные по ковру письма, зажгла свет над трехстворчатым зеркалом: от хрусталя и металла, расставленного на фаянсовом столике, брызнули искры, затмевая рассеянный дневной свет. Назойливо, как всегда, зазвонил телефон.
— Ответь, пожалуйста…
Я сняла трубку: «Мадемуазель Женни Боргез?» — «Нет. Кто ее спрашивает?» Послышался слащавый голос: «Мое имя ничего не скажет мадемуазель Боргез, мне сообщил ее телефон Люсьен. Передайте, пожалуйста, что речь идет об одном предложении со стороны УФА…»[13]. Я была уже достаточно умудрена: «Позвоните, пожалуйста, завтра ее секретарю».
— Это УФА, — сказала я, положив трубку. — Люсьен дал им номер твоего личного телефона.
— Никогда не упустит случая похвастаться нашими отношениями… а может быть, ему предложили комиссионные, чтобы он добился моего согласия… Они меня преследуют, представители УФА. А я ни за что, даже щипцами, не дотронусь до их миллионов…
Я не стала выяснять, почему она не хочет до них дотронуться: такие дела слишком для меня сложны. Женни провела по лицу громадной белой пуховкой; я просто не решилась бы купить пуховку таких размеров!
— Я скоро поссорюсь со всем светом и так уже рассорилась с доброй половиной! — сказала Женни. Она смеялась! — Соедини меня, пожалуйста, с Люсьеном. А я тем временем оденусь. Сегодня вечером мы выезжаем, в таких случаях он не подводит: еще бы, торжественный прием… Он любит показываться со мной на людях…
Я позвонила. Потом уселась поглубже в кресло. Я думала о детях: Лилетте, пожалуй, еще рановато носить сумочку, которую я ей послала, а Жорж, конечно, тут же потеряет эту прекрасную авторучку… Я писала Франсуа, взвешивая каждое слово… Я так благодарна Раулю за то, что он помог мне сократить расстояние, отделяющее меня от семьи. Для его друга-художника путешествие на Острова — это дорога в рай. Повидавшись с ним, мы зашли в бар: играла музыка, и Рауль опять рассказывал, как умеет рассказывать только он один…
Женни надела длинное, совершенно золотое платье, которое очень шло к ее смуглой коже… Девочка моя золотая! Я попрощалась с ней и отправилась к себе. Мне хотелось есть, а еще больше спать.
На столе ждал холодный ужин, кровать была постелена. Никогда меня так не баловали, а все Женни! — подумала я. Скольким я ей обязана! И то, что я не одинока в такое тяжелое для меня время — тоже заслуга Женни.
Как-то вечером она привела с собой целую ораву… Расставили столы для покера. Когда я уходила спать, игра была в самом разгаре. Утром, войдя в гостиную, я чуть не вскрикнула: комната тонула в облаках табачного дыма, они все еще играли! Женни поднялась: она выглядела несколько утомленной, впервые я заметила на ее безупречно гладком, словно из бронзы отлитом, лице морщинки вокруг покрасневших глаз. «Баста!» — объявила она, и игроки встали из-за стола. Я решила подождать ее в будуаре. Вскоре Женни туда пришла.
