Оноре Бальзак - Урсула Мируэ
Стук костей невыносим для тех, кто не умеет играть в триктрак — одну из самых сложных игр в мире. Чтобы не докучать Урсуле, которая из-за своей чрезвычайной хрупкости и впечатлительности тяготилась и стуком, и непонятными речами игроков, старый Жорди, кюре и доктор брались за кости, только когда девочка уже спала или уходила на прогулку. Однако нередко случалось, что они не успевали закончить партию до ее возвращения; тогда она с неподражаемым изяществом покорно усаживалась у окна с шитьем. Ей был противен триктрак, поначалу кажущийся большинству умных людей столь утомительным и недоступным, что те, кто не сумел преодолеть отвращение и привыкнуть к этой игре с юности, как правило, не способны ей научиться. Меж тем в день своего первого причастия Урсула, вернувшись из церкви домой, достала доску и кости, положила их перед старым доктором, проводившим этот вечер в одиночестве, и спросила:
— Ну, чей ход?
— Урсула, — отвечал доктор, — разве не грешно тебе смеяться над крестным в день первого причастия?
— Я вовсе не смеюсь, — сказал девочка, усаживаясь за стол, — вы всегда стараетесь доставить мне удовольствие, и мой долг — отвечать вам тем же. Когда господин Шапрон бывал мной доволен, он учил меня играть в триктрак, и дал мне столько уроков, что я могу вас обыграть... Теперь я уже не буду мешать вам. Чтобы не лишать вас радости, я одолела все трудности, и звук триктрака начал мне нравиться.
Урсула выиграла. Кюре застал старика и девочку за доской и стал свидетелем ее победы. На следующее утро Миноре, который до тех пор не хотел учить свою воспитанницу музыке, отправился в Париж, купил там фортепьяно, нашел в Фонтенбло учительницу и покорился необходимости выслушивать бесконечные гаммы. Одно из френологических предсказаний[81] покойного Жорди сбылось: девочка стала превосходной музыкантшей. Опекун, гордый своей крестницей, уговорился в Париже со старым немцем по имени Шмуке[82], опытным преподавателем музыки, что тот будет раз в неделю приезжать в Немур, и не жалел денег на обучение Урсулы этому искусству, которое прежде считал совершенно бесполезным. Безбожники не любят музыку — этот небесный язык, усовершенствованный католической религией, которая заимствовала названия нот из одного церковного гимна: ведь семь нот — это первые слоги первых семи стихов гимна на рождение святого Иоанна Крестителя[83]. Впечатление, произведенное на старика первым причастием Урсулы, было сильным, но кратким. Радость и покой, которые вера и молитва вселяли в юную душу, также оставляли его равнодушным. Совесть доктора была чиста, и он не знал тревог. Он полагал, что, творя добрые дела без надежды на небесное вознаграждение, поступает более великодушно, чем правоверные католики, которые, как он утверждал, торгуются с Богом.
— Но, — возражал аббат Шапрон, — согласитесь, что если бы все люди заключали подобные сделки, общество избавилось бы от пороков; мир не знал бы горя. Благодетельствовать так, как вы, может только большой философ; вы пришли к своим взглядам путем рассуждений, вы — исключение из правила, меж тем благодетельствовать, как мы, способен всякий христианин. Вы совершаете усилие, а мы слушаемся велений сердца.
— Иными словами, кюре, я мыслю, а вы чувствуете, вот и вся разница.
Тем временем Урсуле исполнилось двенадцать лет; и, так как чуткость и сметливость, свойственные ее полу, были у нее особенно развиты благодаря превосходному воспитанию, а ум, и без того острый, обретал опору в религиозном чувстве, самом тонком из всех, она ясно поняла, что ее крестный не верит ни в загробную жизнь, ни в бессмертие души, ни в Провидение, ни в Бога. Вынужденный отвечать на вопросы невинного создания, доктор не мог дольше таить свою роковую тайну. Простодушное огорчение Урсулы поначалу вызвало у него улыбку, но, видя, что грусть ее не проходит, он понял, что грусть эта — следствие глубокой любви. Страстные привязанности страшатся всякого разногласия, даже разногласия, не имеющего отношения к жизни сердца. Порой доводы воспитанницы, высказанные голосом мягким и нежным, проникнутые чувством пылким и чистым, ласкали слух доктора. Однако верующие и безбожники говорят на разных языках и не могут понять друг друга. Славя Господа, Урсула обижала своего крестного, как избалованный ребенок обижает иной раз свою мать. Кюре мягко пожурил Урсулу, сказав ей, что Господь сам берет на себя труд смирять гордые умы. Девушка в ответ напомнила аббату Шапрону о Давиде, победившем Голиафа. Эти споры о религии, эти огорчения ребенка, желавшего обратить крестного в свою веру, были единственным, что омрачало жизнь маленького семейства, скрытую от любопытных взоров немурцев, — жизнь счастливую и насыщенную. Урсула росла, развивалась и наконец стала той скромной и набожной девушкой, которая, выходя из церкви, пленила Дезире.
Часы, дни, месяцы текли тихо и покойно; Урсула разводила цветы в саду, играла на фортепьяно и с помощью тетушки Буживаль окружала заботой своего опекуна. Впрочем, год назад некоторые перемены в поведении Урсулы[84] встревожили доктора; конечно, источник этих перемен был так хорошо известен заранее, что беспокоиться следовало лишь о том, как справится с ними организм девушки. Однако мудрый наблюдатель и опытный врач боялся, как бы перемены эти не нарушили духовного покоя Урсулы. Он стал по-матерински внимательно следить за своей приемной дочерью, однако не увидел поблизости никого, кто мог бы внушить ей любовь, и успокоился.
Меж тем за месяц до описываемого нами дня духовную жизнь самого доктора потрясло одно из тех событий, которые не оставляют камня на камне от наших убеждений; впрочем, прежде чем рассказать о нем, следует коротко остановиться на некоторых эпизодах врачебной карьеры Миноре, тем более что это придаст нашей истории дополнительный интерес.
В конце XVIII столетия Месмер[85] произвел в науке еще больший раскол, чем Глюк в искусстве[86]. Открыв феномен магнетизма, Месмер приехал во Францию, куда с незапамятных времен являются все изобретатели, желающие, чтобы их открытия получили права гражданства во всем мире. Благодаря своему ясному языку Франция — своего рода всемирный глашатай.
— Если гомеопатию признают в Париже, она спасена, — сказал недавно Ганнеман[87].
— Отправляйтесь во Францию, — посоветовал господин Меттерних[88] Галлю, — если там посмеются над вашими шишками, вы прославитесь.
Итак, у Месмера появились пылкие сторонники и непримиримые противники, сражавшиеся меж собой так же яростно, как пиччиннисты с глюкистами. Ученая Франция всколыхнулась и принялась обсуждать новое учение. Еще до окончания дискуссии медицинский факультет постановил[89] раз и навсегда, что Месмер с его чаном, проводами и теориями — шарлатан. Впрочем, этот немец имел несчастье сам погубить свое замечательное изобретение, выказав необузданное корыстолюбие[90]. Месмер потерпел неудачу из-за недостоверности своих выкладок, из-за незнания роли, которую играют в природе невесомые флюиды, в ту пору остававшиеся вовсе неизвестными науке, из-за неспособности объять разные стороны своего многоликого учения. Магнетизм может иметь самые различные применения; в руках Месмера он был, сравнительно с тем, на что способен, все равно что теория сравнительно с ее практическими следствиями. Изобретателю не хватило гения, но это ничуть не оправдывает человеческий разум и французов XVIII столетия, которые, как это ни прискорбно, обошлись с учением, возникшим одновременно с человеческим обществом, учением, известным египтянам и халдеям, грекам и индусам, так же, как обошлись в XVI столетии с провозвестником истины Галилеем; хуже того, магнетизм принял на себя двойной удар: на него ополчились и правоверные католики, и философы-материалисты. Магнетизм, искусство, которому был привержен Иисус и которым волею небес овладели апостолы, оказался равно чужд как соратникам Жан-Жака и Вольтера, Локка[91] и Кондильяка[92], так и церкви. Ни энциклопедисты, ни духовенство не признали этого дара, — древнего, но выглядевшего столь новым. Церковь замалчивала чудеса на могиле дьякона Париса[93], ученые, несмотря на драгоценные сочинения советника Карре де Монжерона[94], не проявляли к ним никакого интереса, а ведь чудеса эти впервые указали человечеству на необходимость исследовать флюиды, позволяющие внутренним силам организма противостоять боли, идущей извне. Но для того чтобы произвести подобные исследования, пришлось бы признать существование неосязаемых, невидимых, невесомых флюидов, а тогдашняя наука считала все это признаками пустоты. Меж тем для современной философии пустоты не существует. Десяти футов пустоты достаточно, чтобы потрясти основы мироздания! Особенно тесен мир в представлении материалистов: здесь все взаимосвязано, все взаимозависимо, все подстроено нарочно. «Легче вообразить, что мир был создан случайно, чем что он был сотворен Богом. Возникновение его объясняется множеством обстоятельств и их случайных совпадений. Дайте мне все буквы, составляющие текст «Энеиды», время и место — и, складывая буквы, взятые наугад, я рано или поздно создам «Энеиду»[95]. Эти несчастные, готовые обожествить что угодно, лишь бы не признать существование Бога, не верили и в бесконечную делимость материи, вытекающую из существования невесомых флюидов. Локк и Кондильяк на полстолетия задержали развитие естественных наук, ныне стремительно движущихся вперед благодаря учению о единстве живой природы, которым мы обязаны великому Жоффруа Сент-Илеру[96]. Некоторые стойкие и беспристрастные люди, добросовестно изучившие факты, хранили верность доктрине Месмера, признававшего наличие у человека всепроникающей силы, приводимой в действие волей и дающей власть над всем живым, силы целительной, вмешивающейся в поединок между болезнью и желанием выздороветь. Изучением сомнамбулизма, о котором Месмер имел лишь самые смутные представления, мы обязаны господам Пюисегюру[97] и Делезу[98]; однако революция прервала их исследования, и последнее слово осталось за учеными мужами и зубоскалами. Впрочем, горстка упрямцев, и среди них несколько врачей, хранила верность новому учению. Эти инакомыслящие до самой смерти подвергались преследованиям своих собратьев. Почтенный цех парижских врачей начал против месмеристов настоящий крестовый поход, и был настолько жесток в своей ненависти, насколько позволяла тогдашняя терпимость на вольтерьянский лад[99]. Правоверные врачи отказывались сотрудничать с врачами, исповедовавшими Месмерову ересь. В 1820 году эти еретики все еще подвергались негласной проскрипции. Несчастья и бури Революции не погасили эту научную вражду. Только священники, судьи и врачи умеют ненавидеть так сильно. Люди в мантии не ведают жалости. Не оттого ли, что борьба идей беспощаднее всех прочих? Доктор Бувар[100], друг юности Миноре, был одним из тех, кого Месмер обратил в свою веру, и до конца дней оставался предан учению, навлекшему на него лютую ненависть парижского медицинского факультета. Миноре, один из самых рьяных поборников Энциклопедии и самых грозных противников Делона[101], гонитель Месмера, человек, чье слово имело в этом споре огромный вес, навсегда поссорился со своим товарищем и, более того, стал его преследовать. Мысль о Буваре была едва ли не единственной, которая могла вызвать у Миноре раскаяние и омрачить его спокойную старость. С тех пор как доктор переселился в Немур, учение о невесомых флюидах — так следовало бы именовать магнетизм, по природе своей тесно связанный со светом и электричеством, — стремительно развивалось, несмотря на постоянное глумление парижских умников. Френология и физиогномика — учения Галля и Лафатера, похожие, как близнецы, и связанные одно с другим, как причина и следствие, — открыли не одному физиологу следы существования неуловимых флюидов — источника человеческой воли, определяющего страсти и привычки, форму черепа и черты лица. Магнетические явления, чудеса сомнамбулизма, пророческие видения, позволяющие проникнуть в тайну мира духовного, множились с каждым днем. Странная история фермера Мартена[102], который поведал королю о своих беседах с ангелами, бесспорно имевших место; известия о сношениях Сведенборга с умершими, столь серьезно обоснованные немецкими авторами; рассказы Вальтера Скотта о сбывшихся пророчествах; удивительные прозрения некоторых ведунов, владеющих секретами хиромантии, карточных гаданий[103] и составления гороскопов; случаи каталепсии и возвращения к жизни с помощью неких болезненных ощущений — все эти явления, по меньшей мере любопытные и проистекавшие из одного и того же источника, рассеивали множество сомнений и увлекали самых равнодушных на путь опытных исследований. Миноре ничего не знал об этом брожении умов, столь сильном на севере Европы и столь слабом во Франции, где, однако, также случались происшествия, которые поверхностные наблюдатели именуют чудесами и которые исчезают в водовороте парижской жизни, как камень в море.
